Что читали в ссср? Что читали дети в 20 годы

Научное изучение массового чтения в СССР началось в 1963 г. Изучение группы городских рабочих 16–28 лет методом анкетного опроса и учета спроса на абонементе массовых библиотек в 52-х городах 24-х областей, краев и автономных республик РСФСР показало, что молодежь преимущественно читала советских писателей. Признанием пользовался социально-бытовой, исторический, научно-фантастический роман (М. Шолохов, Л. Леонов, Г. Николаева, А. Толстой, А. Беляев и др.). Среди любимых писателей – В. Аксенов, Г. Бакланов, В. Кожевников, П. Нилин, А. Рекемчук, В. Солоухин, Ю. Нагибин. Высоким был спрос на приключения и научную фантастику А. Беляева, И. Ефремова, А. Казанцева, Г. Мартынова; произведения о судьбе и трудовых делах сверстников - «Коллеги» В. Аксенова, «Дело, которому ты служишь», «Дорогой мой человек» Ю. Германа, «Иду на грозу» Д. Гранина, «Продолжение легенды» А. Кузнецова, «Молодо-зелено», «Время летних отпусков» А. Рекемчука, «Повести гор и степей» Ч. Айтматова, «Девчата». Б. Бедного, «Знакомьтесь, Балуев» В. Кожевникова .

В 1963–1966 гг. Государственная библиотека им. Ленина изучала читательские интересы ведущих социальных и профессиональных категорий населения: «рабочие и инженеры», «жители советского села», «сельские старшеклассники», «учителя естествознания, математики, словесности», «старшеклассники города», «студенческая молодежь». Сбор материала осуществлялся на основании анкетирования и путем анализа читательских формуляров в 33-х областях РСФСР и 8 союзных республиках.

В группе «рабочие и инженеры» наибольшим спросом пользовались: М. Шолохов, В. Лацис, М. Горький, К. Симонов, А. Фадеев, А. Толстой, Н. Островский, К. Паустовский. Также «Живые и мертвые» и «Солдатами не рождаются» К. Симонова, «Брестская крепость» С. Смирнова, романы Ю. Германа, «Они сражались за Родину» М. Шолохова, «Битва в пути» Г. Николаевой, «Иначе жить не стоит» В. Кетлинской, «Повесть о жизни» К. Паустовского. Иногда упоминались «Лезвие бритвы» И. Ефремова, «Рассудите нас, люди» А. Андреева. Самым читаемым оказался журнал «Юность», затем - «Нева».

У жителей советского села самый большой интерес вызывало чтение книг о Великой Отечественной войне. На втором месте оказались книги на тему любви, брака, воспитания детей. Наиболее популярны М. Шолохов, К. Симонов, Н. Островский, А. Фадеев, М. Горький. Наиболее понравившиеся произведения: «Тихий Дон» и «Поднятая целина» М. Шолохова, «Щит и меч» В. Кожевникова, «Живые и мертвые» К. Симонова. Из детективов читали лишь «Дело пестрых» А. Адамова. Единицы сельских читателей обращались к литературно-художественным журналам. Кстати, журналов было крайне мало в фондах сельских библиотек . Несколько отличались читательские интересы сельских старшеклассников. Любимые произведения: «Как закалялась сталь» Н. Островского, «Иду на грозу» Д. Гранина, «Поднятая целина» М. Шолохова, «Молодая гвардия» А. Фадеева, «Сердце на ладони» И. Шамякина.

Среди учителей естествознания и математики наиболее популярны романы Ю. Германа, «Щит и меч» В. Кожевникова. Мало читали литературные журналы, даже «Юность» - всего 16% опрошенных. Для учителей-словесников значительными современными советскими писателями были К. Симонов, М. Шолохов, Ю. Герман. Самыми интересными из прочитанных в 1965–1966 гг. произведений были: романы Ю. Германа, «Солдатами не рождаются» К. Симонова, «Щит и меч» В. Кожевникова. Многие вызвавшие интерес общественности и полемику в печати произведения 1965 г. (В. Маканина, Ю. Германа «Я отвечаю за все», В. Семина, В. Тендрякова, С. Крутилина и др.) были знакомы единицам. Главное содержание чтения составляли произведения, опубликованные и обсуждавшиеся несколько лет назад: «До свидания, мальчики» Б. Балтера, «Битва в пути» Г. Николаевой, «Рассудите нас, люди» А. Андреева, «Продолжение легенды» А. Кузнецова, «После свадьбы» Д. Гранина и др. .

Городские старшеклассники (20 городов СССР) регулярно читали журнал «Юность» - 31%, «Молодую гвардию» - 33%. Любимыми авторами были М. Шолохов, К. Симонов, М. Горький, А. Фадеев, Д. Гранин, Н. Островский, А. Толстой, А. Беляев, Ю. Герман, К. Паустовский. Читали Б. Балтера, Ч. Айтматова, В. Аксенова, В. Панову, А. Беляева, А. Толстого, Стругацких. Очень часто упоминались детективы Л. Шейнина, А. Адамова и др. Книги привлекали молодежь своими героями.

Советские студенты своими любимыми произведениями назвали романы К. Симонова и Ю. Германа, «Иду на грозу» и «Искатели» Д. Гранина. Наиболее популярные писатели: Шолохов, Лацис, Горький, Айтматов, Паустовский, Н. Островский, Фадеев, Гончар. Большим спросом пользовались «Коллеги» В. Аксенова, «До свидания, мальчики» Б. Балтера, «Мужество» В. Кетлинской. К научной фантастике (А. Беляев, И. Ефремов, Стругацкие) особый интерес был у студентов технических вузов. Студенты активно читатели литературные журналы, более всего «Юность» и «Неву» .

(Из статьи Г.П. Сидоровой «Советская массовая литература 1960–1980-х гг.: читательские предпочтения». Полностью статью в формате pdf можно скачать ).

Долгие десятилетия коммунисты цинично издевались над народом, заставляя его читать хорошую литературу. Но пробил долгожданный час свободы:

http://www.afisha.ru/article/8605/

Книжная палата России опубликовала данные за 2010 год, и «Список наиболее издаваемых авторов по художественной литературе» выглядит следующим образом:
Донцова Д.А. - 5459,5 тысяч экземпляров
Шилова Ю.В. - 3995,1
Дойль А.К. - 1907,2
Устинова Т.В. - 1850,3
Полякова Т.В. - 1729,3
Маринина А.Б. - 1674,6
Дюма А. - 1549,5
Майер С. - 1458,0
Акунин Б. - 1432,0
Вильмонт Е.Н. - 1017,9
...

При этом, как подсказывают с ВИФа:
http://vif2ne.ru/nvk/forum/archive/2014/2014468.htm

Сохранено

Елена Фанайлова: Наша тема сегодня – "Читая по годам". Как читали люди в 50-е, 60-е, 70-е, 80-е, как они читали в советское время и как они читают сейчас. Проект "Читая по годам" представлен на сайте общества "Мемориал" и был представлен на ярмарке Нон-фикшен. Я попросила прйти в студию участников этой конференции и отчасти повторить, отчасти развить то, что мы обсуждали.

За нашим столом – историк, руководитель образовательных программ общества "Мемориал" Ирина Щербакова , которая придумала эту конструкцию; культуролог Владимир Паперный ; переводчик и социолог Борис Дубин ; философ и главный редактор издательства Ad Marginem Александр Иванов ; писатель Владимир Шаров .

Я бы хотела, чтобы мы начали с ваших абсолютно конкретных воспоминаний о том, как вы читали, что вы читали до 1991 года.

Ирина Щербакова: Я такой не совсем типичный случай. Моя семья имела прямое отношение к советской литературе, от меня никогда ничего не скрывалось. Мне никто не говорил, что я должна обязательно прочесть, но я знала, что обсуждают родители и их друзья, во-вторых, я знала, что где лежит. Мне это место было хорошо известно, и я периодически проверяла, что там появилось и читала. Кстати, некоторые вещи, может быть, не стоило читать так рано, я их не понимала. Например, с Шаламовым у меня произошла такая история, я слишком рано "Колымские рассказы" прочитала и страшно напугалась, и долго время я даже боялась потом к нему притрагиваться, у меня такая почти травма возникла. Надо сказать, что на меня не сильное впечатление производил Солженицын. Я прочитала "Один день…", он у родителей появился до публикации.

И я услышала, как отец как-то сказал маме: "Знаешь, мне тут из "Юности" просили прочитать одну рукопись, это небольшой рассказ какого-то парня, которого совершенно никто не знает, с какой-то еврейско-немецкой фамилией. Они в "Юности" не знают, что с этим делать…" И я его тоже прочитала, и это был рассказал Фридриха Горинштейна "Домик с башенкой". После этого Фридрих появился в нашем доме. Этот рассказ произвел абсолютно какое-то невероятно сильное впечатление на меня. Мне было 11 лет, и мое сердце совершенно разрывалось от жалости к этому мальчику, который там остается один. И когда я увидела Фридриха, он только что приехал тогда из Киева, этот рассказ наложился на его образ. И надо сказать, что Фридриха вообще всегда стоит вспоминать, когда мы говорим о том, что мы читали. Потому что я не знаю еще такого случая – человек, который написал 8 романов до отъезда в Германию, а я знаю, когда это происходило, потому что заполняла его анкету по-немецки, и все, что он писал, читали только несколько человек. И он, оставляя архив у отца, говорил: "Никому не давайте, только по моему разрешению". И мне до сих пор кажется это большой его ошибкой и трагедией, что какие-то вещи тогда до читателей совсем не доходили.

Владимир Паперный: Так случилось, что я оказался одним из первых читателей двух произведений, которые потом стали очень знаменитыми, а в то время никто не знал ни авторов, ни самих произведений. Моя мама работала заведующей отделом критики журнала "Новый мир", а ее ближайшая подруга Ася Берзер, они со школьных времен еще так тесно были связаны, что я с детства воспринимал ее как свою тетю, она была зав отделом прозы. И вот однажды мама приходит домой и говорит: "Мне Ася дала, к ней самотеком попала рукопись какого-то странного писателя из Рязани, и это замечательно, по-моему, но что с этим делать – непонятно, публиковать это, конечно, невозможно". Дала сначала папе, папа довольно быстро прочитал, сказал, что потрясающе, но никогда не будет опубликовано. Потом дали мне, я тоже пришел в восторг и тоже сказал, что опубликовано не будет.

И дальше началась довольно известная история, описанная и самим Солженицыным, и есть другие версии, как Ася Берзер решила, грубо говоря, обмануть советскую власть и напечатать это произведение. Первый шаг – эта рукопись попала к Твардовскому. Твардовский, несмотря на свои либеральные взгляды, все-таки был советским начальником, и зав отделом прозы не могла так просто попасть в его кабинет, это было бы нарушением иерархии. Она должна была действовать через редколлегию, но она прекрасно понимала, что в редколлегии, где все свои, ей сказали бы: "Ася, ты с ума сошла! Ты же знаешь, что это никогда не будет опубликовано". Ася долго думала, как попасть в кабинет Твардовскую и какую ключевую фразу сказать, чтобы он заинтересовался этим. Она как-то попала к нему кабинет и, обсудив то, что должна была обсудить, говорит: "Кстати, вот тут интересная рукопись пришла самотеком – крестьянин в лагере. Очень народная вещь". Вот эта фраза, над которой она долго думала, была очень точно рассчитана, и она сработала. Потому что у Твардовского был комплекс вины по отношению к крестьянам, в частности, к родителям, которые были раскулачены, сосланы в Сибирь и оттуда писали ему письма: "Саша, ты большой человек в Москве, помоги нам". А он им отвечал: "Папа, извини, мы по разные стороны баррикады, я вам ничем помочь не могу". И когда он услышал эту Асину фразу, он сказал: "А, давайте, я почитаю". Расчет работал на 100 процентов.

И дальше он пришел домой, прочитал, в три часа ночи разбудил жену, после этого начал звонить друзьям, вызвал их немедленно приехать к нему. Они все читали, и все сказали: гениально, но никогда не будет опубликовано. И тогда началась вторая фаза этой драмы, когда он решил такой же прием применить по отношению к Хрущеву. Он понимал, что это может быть разрешено, только если будет личная санкция Хрущева. Задача была в том, чтобы опять-таки не попасть через референтов, поэтому они долго искали человека, который может положить это на стол. И нашелся такой Лебедев, если я не ошибаюсь, который был старым фронтовиком, для которого "Василий Теркин" – это был такой святой текст, поэтому он сказал: "Для вас я это сделаю". И он положил этот текст на стол Хрущеву, который тут же позвонил Твардовскому и сказал: "Печатайте". А почему Хрущев так охотно на это согласился, потому что у него были проблемы со всем ЦК, который было против его речи на 20-м съезде, против вообще десталинизации, и он увидел в этом некую идеологическую поддержку. Таким образом это произведение было напечатано.

И мне кажется, что это лучшее, что он написал, потому что в это время он еще не придумывал церковно-славянского языка, не учил Запад, как жить, там не было, условно говоря, пропаганды. У Лосева была диссертация, которая называлась "О пользе цензуры", и это тот случай, когда цензура могла избавить от всего лишнего, и получилось действительно потрясающее литературное произведение.

Владимир Шаров: У нас было закрыто все, а с книжками – открыто, и мир был разнообразный и цветной. Что касается переводной литературы, были совершенно блистательные переводчики, необыкновенно талантливые люди, и отбор уже шел здесь, переводчики соглашались переводить только очень хорошие, качественные книги. И старательно и любовно все это переводили. Единственное, что убивает текст на корню, это комментарии, они ломают строй фразы, ритмику, музыку, а текста ни черта не остается. Мне кажется, книги – это был некоторый поток. Я приходил после школы, до 4-5 часов я читал.

Самое сильное впечатление… Отцу подарили, когда мне было 15 лет, это 1967 год, слепую копию "Котлована". И я был совершенно потрясен. Я вообще довольно много всего этого слушал, потому что с 1957 года у нас останавливались и жили очень многие люди, отсидевшие по 15-20 лет в лагерях, а я им мешал, конечно, по первому разряду жить, но я был уверен, что они приходят ради меня, а совершенно не ради отца, и не понимал, почему меня надо загонять спать. В общем, все, что до этого я читал, мне казалось со стороны. Люди другой культуры, другого образования, другого понимания мира и сути. Вот это первая книга, и до сих пор я считаю, что она для меня самая важная и лучшая, где революция и то, что было после революции, было увидено во всех отношениях и со всех сторон, и изнутри. И приговор был вынесен. В общем, здесь было больше настоящего и подлинного.

Александр Иванов: Возникает ощущение, помните, был такой период в истории Египта, когда на смену одной модели политической пришла реформа Аменхотепа. Говоря о советском периоде, у меня ощущение, что мы занимается такой египтологией. Я завидую коллегам, которые были очень близки к реформе Аменхотепа, например, чувствовали ее пульс и эстетические подробности, которые формировали ту эпоху. Я, к сожалению, не был причастен к тайным чтениям. Самым тайным моим чтением было чтение на английском "Крестного отца" Марио Пьюзо, особенно эротических сцен. И это сильное впечатление на меня произвело. Потом я обменял эту книгу на книгу "Золотая ветвь" Фрезера.

Мне кажется, проблема, которая мы затрагиваем, это и проблема того, что язык, который оппонировал официальной культуре, в каком-то эстетическом смысле является тем же самым языком. Грубо говоря, я не вижу существенной разницы между языком даже раннего Солженицына, например, и языком раннего Распутина. Или языком, например, Шаламова и языком самых удачных вещей, скажем Тендрякова. Платонов – это интересная тема, она мне кажется самой важной в круге такого позднесоветского чтения. Это тема, которую я бы назвал, репрессированного модернизма. Платонова можно считать диссидентом, но мне очень понравилось, как его читал в одной из лекций Виктор Голышев, там было, скорее, вот это изумление перед самим эстетическим миром Платонова, из которого вырастает уже, а может быть, и не вырастает его какая-то другая идейная позиция. Как любой настоящий писатель, он идет не от какого-то идейного бекграунда, а он идет от какой-то очень чувственной материи языка. И здесь трудно сказать, какую позицию он занимает при этом, советский он или антисоветский.

Елена Фанайлова: Вполне советский был человек.

Александр Иванов: В кругу репрессированного модернизма, конечно, входила литература, часть литературы Серебряного века, но не вся, конечно, а, допустим, Андрей Белый в гораздо большей степени, нежели три знаменосца поэтических Серебряного века – Ахматова, Пастернак, Цветаева…

Елена Фанайлова: Но это уже позднее, потому что Серебряный век в чистом виде – это Блок, Белый… И последние репрессированные модернисты – это, наверное, обэриуты, исключенные из жизни непосредственно сталинскими постановлениями, которые тоже проходили через самиздат.

Александр Иванов: Что подвергалось наибольшему осуждению, это не антисоветизм, а ситуация, я бы сказал, когда человека невозможно опознать с точки зрения критериев, которые власть и диссиденты предъявляли к литературе. А это были серьезный идейные критерии, они касались содержания литературы. И вопросы, которые задавались на уровне эстетики, стилистики, формы, идеологии самой формы, эти вопросы иногда возникали, но очень редко. И очень важен был круг сопутствующей литературы, типа Бахтина, например, который чуть-чуть пытался этот пул вопросов поднимать в отношении литературы. Задавать литературы не вопросы типа: с кем вы, мастера культуры, за коммунизм или против коммунизма вы, - а вопросы, касающиеся того, от чего стоит испытывать удовольствие от литературы. Вопросы такого особого эротизма литературной формы, который, конечно, очень важен.

Елена Фанайлова: Хотела уточнить, о каких фигурах мы говорим? О Замятине, о Кржижановском, о том корпусе литераторов…

Александр Иванов: Мы говорим о модернизме в широком смысле. Например, понятно, что позднее чтение Джойса, Пруста и Кафки – это очень большая травма для культуры, то есть опыт модернизма очень поздно пройден. И сейчас в виде русской беллетристики мы имеем как раз последствия такого непрочитанного, не переваренного модернизма. И об этом много пишут. И постмодернизм здесь воспринимается как абсолютно не укорененная, какая-то театрализованная манера, эклектика и так далее. Нет понимания связи с традициями модернизма. То есть здесь, конечно, очень запущенная ситуация, но частью этой запущенности является дихотомия запрещенной и разрешенной литературы. Вот если мы будем туда углубляться, мы будем все дальше и дальше уходить от той болевой точки, в которой мы сейчас находимся, с точки зрения чтения, литературы и так далее. И как оппозиция между Питером и Москвой рождена в Питере, а не в Москве, так и оппозиция между советским и антисоветским рождена не в антисоветском поле, а в советском поле, причем в самом негативном смысле этого поля, в смысле управляемости, контроля и так далее. Поэтому я бы пытался дезертировать с этого фронта в сторону других проблем.

Елена Фанайлова: Хочу сказать, что Платонова я читала тоже в самиздате, я его читала долго, старалась читать его на всем протяжении, и он действительно начинал как простой и отчасти даже наивный писатель, и суперрафинированные черты его позднего находятся в довольно неуклюжих еще статьях первого, воронежского периода, где он вполне себе за советскую власть выступает. И это был отчасти такой общий стиль эпохи. Если сравнивать газетную стилистику того времени, это ужасно интересное наблюдение, он рос как очень живое существо.

Ирина Щербакова: Так у него язык был оттуда, он разные слышал голоса… Сейчас прекрасный том писем Платонова вышел.

Борис Дубин: Я не только читатель, я и изучаю тех, кто читает. И отношения с книгой и отношения с библиотекой – это и есть жизнь. Мама привела меня в районную библиотеку, когда мне было пять лет, и с тех пор я не выходил из библиотеки на протяжении всей своей жизни. Ну, может быть, кроме самого последнего времена, когда писать некогда, а уж читать… И в этом, как мне теперь кажется, был некоторый драматизм. В каком-то смысле я был человеком без культурных предков, мои родители – служащие в первом поколении, люди, родившиеся в деревне и приехавшие в город. Соответственно, их задача была – адаптироваться в городе, а вопросы культуры встают уже позже. В каком-то смысле книга, библиотека и стали моими предками. Дальше 15 лет работы в Ленинском библиотеке, потом еще 3 года работы в Книжной палате, а потом социология чтения уже во ВЦИОМе и Левада-Центре.

Что касается собственно чтения, поскольку не было культурных предков, не было круга, который мог бы что-то посоветовать и указать. И пришлось как-то самому, и тут путь был довольно кривой. Родители, как люди первого поколения служащих, любили солидные издания. А что было солиднее Большой советской энциклопедии? И там были слова Манки: декадент, упаднические настроения, впал в мистику… И все, я тут же, немедленно брал это на карандаш, записывал список мировой литературы, где были декаденты. Чего там точно не было, и чего я не читал до момента, когда надо было поступать на филологический факультет, - кроме школьной, я не читал русской литературы вообще. Я считал, что это читать не нужно никогда!

Первая книга, прочитанная в Ленинской библиотеке, была прочитана в 12 лет, там был детский зал, потом был юношеский зал, а потом уже общий зал. К тому времени уже были составлены списки мировой литературы. Я приехал туда 12-летним мальчиком вместе со своим товарищем по классу, он там Вальтера Скотта что ли попросил, а я попросил – юноша нас обслуживал, дело к вечеру, темнеющий зал, зажегшиеся зеленые лампы – Эсхила. Юноша немножко напрягся и говорит: "А что?" – "Ну, например, "Прикованный Прометей"…" И вот это была первая книга, прочитанная в Ленинской библиотеке. А потом было много-много всего.

Два слова о той проблематике, на которую вы вышли. Противопоставление советского и антисоветского, конечно, принадлежит советскому. Но само советское, я думаю, из опыта не уходит. И мне бы не хотелось, чтобы оно ушло из опыта нашего чтения, из литературы, из опыта нашей памяти и так далее. Для меня, это сугубо частное высказывание, я думаю, что здесь примерно как при яхтовождении – надо выстраивать какой-то сложный угол, чтобы учитывать советское, учитывать то в советском, что не было советским. У Олега Юрьева, замечательного поэта и прозаика, литературного критики и эссеиста, недавно вышла книжка "Заполненное зияние", где он старается показать, что, вообще говоря, разрыва между обэриутами и второй ленинградской культурой 70-80-х годов не было, но ниточки были очень тонкими.

Ну, да, если резко противопоставлять, то и Платонов, скорее всего, особенно Платонов – литературный критик, он точно попадет в советские. А Добычин? А Вагинов? А Кржижановский? А Гор? И так деле. И мы видим, что эта линия очень длинная. Причем это люди, конечно, не советские, некоторые из них во всем – в привычках, в одежде, в поведении, особенно если это касалось Ленинграда, – конечно, там было в высшей степени так. И для меня в этом смысле сложная линия вычерчивается между тем, что было, причем нам назойливо тыкали это в глаза и говорили, что ничего другого нет и не должно быть, и никогда не будет, и власти действительно были уверены, что никогда. Но было второе, что внутри советского, но было не советским. Рядом с ним еще было антисоветское, которое во многом росло из советского. И я чувствую себя человеком, который как-то принимает в учет и то, и другое, и третье, и какие-то силовые линии, которые во всем этом деле работают.

И тут для меня ключевая фигура – Набоков. Когда началась перестройка и гласность, и пошло все печататься в журналах, у меня был замечательный друг, ныне уже покойный, к сожалению, друг Сережа Шведов, филолог, американист, культуролог, и мы с ним поспорили. Я сказал, что, скорее всего, даже Солженицына напечатают, "Архипелаг" попозже, но напечатают, но Набокова – никогда! Через три года вышел четырехтомник Набокова. (смеется)

Елена Фанайлова: У меня был аналогичный разговор с моими друзьями на кухне в 1985 года. "Лолита" была ключевой книгой для этого нашего представления о том, что никогда.

Борис Дубин: Стилистика, конечно, важна, но Набоков, думаю, сказал бы: важна не стилистика, важна метафизика. А она у него была настолько другая, что вся стилистика становилась другой и не могла не быть другой. Это не было не советским, хотя какое-то отношение к советскому он все время имел.

Елена Фанайлова: И смешно, что когда он производит референцию к советскому, это выглядит как какой-то укол, абсолютно интеллектуальное замечание, и этого нет в его крови. И если говорить о модернизме, о чем-то, не имеющем ни капли советского в своей крови, наверное, Набоков такой почти поп-пример этого разговора. Мне кажется, Борис Владимирович четко определил эти три топика – советское, антисоветское и не советское. И вот поле несоветского, мне кажется, самое любопытное.

Ирина Щербакова: А я хочу зайти немножко с другого конца, как историк. Если на литературу смотреть, как на египетские пирамиды, то тогда совершенно очевидно, что надо говорить о значении чтения вообще для людей. И тут нет никакой оппозиции между советским и антисоветским. И когда я читала и Шаламова, и Горинштейна, речь не шла о том, что они советские или они антисоветские, а это был взгляд такой, это была дверца туда, о чем не знали ничего. сейчас кажется, как будто люди что-то знали, но у них, во-первых, не было языка, которым они могли бы об этом что бы то ни было рассказать, и этот язык рождался в муках. И он был, конечно, ужасно советским, и это шла борьба с какой-то немотой. И те писатели, которые искали для себя какие-то возможности изменения этого языка, они ужасно боялись, что их не поймут, что им не достучаться, что их не прочтут, и им нужна была большая смелость, творческая и художественная, чтобы на это на все, на самом деле, наплевать. Прочтут меня, не прочтут, я буду писать, потому что литература – это моя жизнь.

Литература у нас замещала не только язык, она замещала знания. Откуда было узнать про войну, на самом деле, про лагерь? Откуда было узнать вообще, из чего этот мир создан, если не было философов? Я никогда не забуду, я открываю дневник Натана Эдельмана и читаю, на дворе чуть ли не конец 60-х годов, он пишет: говорят, у Бердяева есть книжка о коммунизме… И я думаю: господи, он не читал! О чем вообще тогда говорить, где язык, традиции? Уничтожено все, порушено. И конечно, наша большая трагедия в том, что людям так спрямили сознание, что современные вещи в него не укладывались, что они с огромным трудом пробивали себе дорогу. Но диссиденты вообще играли очень маленькую роль. Ну, что, была "Хроника текущих событий", а я говорю о широком круге читателей. Который был, между прочим, невероятно широким! Какой модернизм, когда мне нужны были для дипломной работы цитаты из Фрейда, на дворе стоял 1972 год, и мне нужно было подписывать в университете у "треугольника" пропуск в спецхран, чтобы по-немецки прочитать, потому что на русский у нас это не переводили.

Елена Фанайлова: А что такое "треугольник"?

Борис Дубин: (смеются) Партком, профком и на факультете…

Владимир Паперный: У меня два замечания к тому, что я тут услышал. По поводу того, что литература в России не прошла фазу модернизма, и из-за этого постмодернизм был понят каким-то причудливым образом. Абсолютно то же самое произошло в советской архитектуре. Скажем, вся лужковская архитектура показывает просто провал в архитектурном образовании. Так что это было во многих областях, думаю, и в музыке, и где угодно.

Второе, по поводу перевода. У меня был интересный опыт, я прочел "Над пропастью во ржи" в журнале "Иностранная литература" в 1962 году примерно. А потом я прочел его по-английски, когда уже жил в Америке. Должен сказать, что это две совершенно разные книги. Во-первых, тогда была советская школа перевода, которая говорила, что не надо переводить, а надо искать эквиваленты. Рита Райт это сделала блистательно, в результате у нее получился совершенно другой герой – это русский мальчик, идет традиция тургеневская, потерянное поколение, умная ненужность… Хотя как это получается – загадка. Хотя перевод не нарушает смысла, но ей удалось как-то создать совершенно другую книжку.

Борис Дубин: Вот замечательный мастер перевода говорил про этот перевод "Над пропастью во ржи", что нет, книжка отличная и по-английски, и по-русски, но Рита Райт была победительница, а это не подходит для героя Сэлинджера.

Ирина Щербакова: Ну, вообще, переводчики говорят, что перевод – это как женщина: если она красива, значит, она неверна.

Елена Фанайлова: Меня, признаться, удивило, что никто из вас не вспомнил серию "Всемирная литература", которая существовала в 70-е годы. И для меня вот моя первая, наверное, всерьез прочитанная книга – это в 14 лет Данте, "Божественная комедия". И в этой серии было и эротического сколько угодно, и фильмы ужасов, и так далее. У меня главное мое впечатление, пожалуй, из советского подросткового и студенческого чтения – это чтение переводной литературы, которая была все-таки достаточно богатой – и в связи с журналов "Иностранная литература", и просто корпус переведенных тогда авторов.

Александр, а что ты имел в виду под не советским? Если совсем просто говорить, что мы сейчас могли бы сказать условному человеку 20 лет, филологу, вот наш список того, что мы читали в юности, что мы сейчас оцениваем как очень хорошую литературу, которая говорила бы нам о том, что такое и модернизм, и постмодернизм?

Александр Иванов: Мы не можем приписать запросто какой-то вещи признак советскости. Она должна субъективироваться, начать что-то делать, как-то двигаться, и только тогда мы можем какую-то ей характеристику дать. У нас есть такая способность, и она восходит к тому, что определяло, на мой взгляд, всю хронологию этого периода, советского, а именно – очень почтительное, почти коленопреклоненное отношение к классической, в основном платонизирующей литературной традиции. И это не относится к 1917 году, потому что большевики точно также платонизировали, как, скажем, антибольшевик Лосев или совсем не знакомый еще с этим явлением Владимир Соловьев, или Лев Толстой и так далее.

Мы очень сильно укоренены, и это никак не связано с нашим политическим режимом, или связано, но очень опосредованно, в этой субстанционалистской парадигме, когда мы приписываем чему-то неизменные, вечные, абсолютно небесные качества. Приходится с этим жить. Когда ты слышишь собеседника, который говорит о чем-то как о неизменном, ты понимаешь, что ты среди своих. Это мгновенно отличает, кстати, русского собеседника на любой панельной дискуссии в любой части мира. Не важно, жил ли русский, как Владимир, в Америке много лет, или он московский хипстер такой, но там, где вот это легкое дуновение Платона есть, это – к гадалке не ходи – русский человек на рандеву с литературой, с искусством или с чем угодно. И это очень тяжелое наше наследие. Мне кажется, что модернизм в этом отношении – попытка это наследие каким-то образом проблематизировать, по крайней мере, сделать предметом художественного, еще какого-то анализа.

Нам стоило бы по крупицам собирать вот эти вот модернистские попытки в русской литературе. К ним можно отнести самые разные виды опыта, друг с другом никак не соотносящиеся. Например, один из видов модернистского опыта в русской литературе – это попытка выстроить себе воображаемую литературную биографию. Таких примеров было очень много, один из самых значительных примеров – Бродский, который просто выстроили себе биографию из поэтов-метафизиков 17 века. В какого бодуна питерский чувак с улицы, без образования вдруг решил, что его генеалогия в поэтах-метафизиках 17 века – это абсолютно невозможная вещь. Но она состоялась и сформировала определенный тип литературной манеры и даже манерности Бродского. Она оказалась убедительной, она породила огромное количество подражателей.

И мы с этим живем сейчас, как вот с таким интересным фактом культуры. Это касается, например, того, что вот это поколение молодых шестидесятников, типа Аксенова, прожило опыт, который невероятно актуален сегодня для многих европейских литератур. Например, для немецкой и французской. Большие европейские литературы устают от величия своих классиков, причем даже 20-го века, и они все открывают для себя англо-американскую литературную традицию. Например, очевидно, что писатели в 80-х, 90-х и нулевых годах, типа Уэльбека во Франции, и многих других, для них гораздо важнее французской традиции традиция английская и американская. И то же самое было со многими шестидесятниками здесь – прямая ориентация не на русскую литературную традицию, а на американскую и английскую. С эмпиризмом, с этим удивительным качеством этой литературы быть очень эмпирической, очень точной и в то же время очень возвышенной. Как сказал один французский философ, это соединение эмпиризма с неоплатонизмом.

И молекулярная структура литературного опыта, которая совсем, мне кажется, ограждает нас от любых платонизирующих обобщений, она очень востребована сегодня в силу современного типа культурных практик, чтения и вообще понимания культуры. Например, что отличает современный мир культурных практик, это то, что на смену некоторой модели таких жестких различающих, платонизирующих границ приходит гораздо более мягкая и более сложная управленческая, менеджерская тактика, которая невероятно интересна. И менеджерское сознание, и менеджерская практика позволяет нам ставить совершенно по-другому вопросы, связанные с самой техникой формирования поля литературы, властных отношений внутри литературы. Чем больше людей будет хотеть относиться к культуре не стоя на коленях, а как к чему-то более личному и повседневному, тем будет, мне кажется, интереснее.

Елена Фанайлова: Как поменялся ваш личный опыт чтения, если сравнивать его с советским временем? Могу сказать про себя. Мне кажется, это связано со временем компьютера, и я гораздо реже сейчас погружаюсь к книгу, я гораздо чаще скачу по статьям, блогам, даже вполне себе известных писателей, как блоха, очень быстро поскакиваю вечером по Фейсбуку, и может быть, два раза за вечер я отправляюсь с серьезной книжечкой в кроватку. Соответственно, мой круг чтения более хаотичен, более журналистский. И это не потому, что я работаю журналистом, а я смотрю, что так происходит со многими моими товарищами. Вот что бы вы сказали о себе, о собственном менеджменте вашего круга чтения?

Владимир Шаров: Мне по этому вопросу трудно высказываться, поскольку я не умею работать на компьютере. У меня изменилось одно, но это уже тоже у меня лет 20, я, наверное, пополам хожу в архивы и читаю рукописи, неопубликованные вещи и книги. Я люблю бумагу, от экрана у меня болят глаза. Я хожу в архив "Мемориала" чуть не каждый день, а там машинка, любимый мною шрифт, и читать хорошо и приятно. Отчасти, может быть, это связано с тем, что мир, какой он остался в архивах, намного более настоящий. Если день за днем читать все, что попало в литературу, кажется это все отредактированным – автором, издателем, разными людьми. И все это очень широкое поле, никаких сомнений нет, и я не способен это как-то привести в систему и структурировать. И есть насколько фантастические вещи в то времени, в той эпохе, о которой мы говорим, русский 20-ый век…

Елена Фанайлова: А каким периодом вы занимаетесь?

Владимир Шаров: Нет, я просто приходу, меня ведет неведомая сила, и я читаю. Мне интересно все, и просто сама необычность и новизна мироздания, сохранность его. От 20-го века вообще остались абсолютные копейки, потому что рукописи сжигались, дневники сжигались, письма сжигались, родители, более того, рассказывали детям абсолютно жестко цензурованную версию, если вообще рассказывали. И до войны рассказывать было нечего, а после войны появилась общая и вполне светлая мифология, и тогда эта система, советская и отчасти советская конструкция стала достраиваться. И когда я вижу такой цветной мир, у меня то, что выше плеч, начинает тоже как-то думать и функционировать.

Прошла русская литература через модернизм или не прошла… Это и не могло пройти! Люди строили завершенный во всех своих частях, отрегулированный мир, чисто платоновский, это вершина платоновского мира. Конец 20-го века – это откат, а сейчас, по-моему, с новой яростью и надеждой они будут снова строить то же самое. У огромного числа элиты и народа есть ненависть к хаосу как таковому. Конкуренция кажется бесконечной неправильно, несправедливой, ненужной. А мир, который формулировал Вернадский, когда все, что есть на земле, не только человек, но и сама земля, и атмосфера, это единый организм, тогда нет ни греха, ни убийств. И вот выясняется, что можно такой мир, совершенно не платонический, построить, и думаю, что сейчас мы намного ближе к этому. Может выясниться, что какой-нибудь 1917 год – это просто фальстарт, они просто поспешили на 30-40 лет, не дождались. Потому что все те же вопросы – вечная жизнь, вечная молодость и так далее, – все гении, и ускорится, соответственно, культура и цивилизация, все это было и никуда не девалось. И там просто реально нет места для модернизма, постмодернизма…

Борис Дубин: А я соединю несколько ниток, которые были. Модернизм и перевод. Люди, не могу сказать, что я у них учился, когда начинал сам работать в переводе в самом начале 70-х годов, но безусловно их учитывал, - это поколение моих старших братьев или младших дядьев. Это не отцы, поэтому с ними нет напряженных межпоколенческих отношений. Что делал круг этих людей? Кстати, Голышев в него, конечно, тоже в высшей степени входит. Это Британишский, Солонович, Гелескул, Андрей Сергеев и так далее – они выбирали именно модернизм. И отзвуки модернизма в больших литературах, куда и американская, естественно, входила, отзвуки этого в восточно-европейских литературах есть. Как делал Британишский, который переводил американцев и поляков, или Солонович, который переводил итальянцев и немножко греков. И эта штука работала, и это задевало нас, тогдашних читателей, начинающих чего-то писать, чего-то переводить, и такой сложной линией все-таки в культуру входила.

Мне небезразлично, что это было связано с переводом, поскольку я начинал с того, что не читал русской литературы когда-то, и был обречен, видимо, стать переводчиком. Это входило в культуру, и мне кажется, что некоторая сложная игра разных сил, она заключается в том, что, конечно, мы прошли и через БВЛ, одновременно с этим и внутри этого шел этот самый модернизм, который вносили наши старшие братья. Попробовать – может быть, удастся Элиота, хоть одно стихотворение, хоть какое-то… Вот Паунда, хоть кусочек вставить… У которых, надо сказать, тоже было довольно своеобразное отношение к классике, это был такой модернизм, который не антиклассика, а который ставит классику под вопрос и все время с ней в разговоре находится.

Это линия классическая, это линия модернистская… И мне сейчас в том, что делается на Западе, и что делается в Восточной Европе, интереснее даже еще третья линия – нового варварства. Это люди, которые приехали вообще из совершенно других мест и культур и теперь либо продолжают работать на своем языке, либо работают на двух языках, как в Германии, на немецком и греческом, на немецком и турецком, на немецком и сербском, или переходят на немецкий, но используют его не так, как сами немцы. Они приехали из стран, где чаще всего вообще нет литературы, а если она есть, то в ней нет классики. И это потрясающе интересный опыт! Делать литературу, которая не рассчитана на школу, на преподавание, на классику, на комментарии, а делать совершенно другую вещь. И вот соединение трех этих вещей, здесь как раз напряжение между этими вещами работает, - какая-то похожая конструкция с нашими типами чтения.

Что изменилось? Если говорить о собственном опыте, я вырос из культуры книги, потом вошел в культуру текстов. Потому что культура самиздата, тамиздата и всего прочего была культурой текстов, она не была культурой книг. За книгой стояла библиотека, государственное учреждение, вплоть до БВЛ, а за текстами стояли свои референтные инстанции, где не было измерения власти. А теперь мы вошли в какую-то третью штуку, я бы назвал ее культурой цитаты: мы скачем от пункта к пункту, и нам важно в конце концов выхватить цитату. Но мы научились как-то так читать, что мы укол в эту самую цитату производим. Видимо, я себя ощущаю таким печальным обломком, цитируя Анненского, в котором соединяются вещи, которые, может быть, завтра совсем рассоединятся. Но я для себя сегодня чувствую проблему в напряженном соединении вот этих вещей. Изменилась вся конструкция.

Владимир Паперный: У меня есть маленькая история, связанная с Платоном. Я по своему образу жизни очень много времени провожу в машине, и я понял, что я не могу читать, поэтому я перешел на аудиокниги. Есть такая компания, которая называется "Зе тичен кампани", которая продает университетские курсы по самым разным предметам, и я прослушал там курс истории философии, истории английского языка. И был эпизод, когда я должен был со своей дочерью, которой было тогда 10 лет, поехать кататься на лыжах, и я сказал, что мы поедем на машине, это три дня пути, и мы будем слушать какие-нибудь университетские курсы, и ты будешь умнеть. И она послушная девочка, ей это совершенно не хотелось, но она говорит: "Хорошо". И я поставил университетский курс истории западной философии, за три дня мы только Платона одного успел прослушать. Но у нее было ощущение, что у русских родителей всегда какие-то идиотские идеи, о которых никто, кроме них, не знает, и вообще они о чем-то говорят, чего вообще не существует. Прошло несколько лет, и она училась в очень хорошей школе, была уже в 7-м классе, и вдруг она прибегает в каком-то страшном возбуждении и говорит: "Папа, представляешь, вот эта вот вся чушь, которую ты в меня пихал тогда в машине, это все по правде! У нас сегодня было занятие, и там говорили про Платона, и выяснилось, что я единственная во всем классе все знала и отвечала на все вопросы, больше никто этого не знал!" И тогда я почувствовал себя настоящим отцом.

Детство… Оно у каждого свое, неповторимое. Но все же есть общие моменты, объединяющие несколько поколений в одно понятие: советский человек. И все они – родом из детства.

Независимо от национальности, советские дети воспитывались на одинаковых ценностях. Малышей с детского сада учили различать хорошее и плохое, ставили в пример знаменитых исторических персонажей и известных современников: героев войны и труда, лучших представителей различных профессий.
Приводили детям и негативные примеры, причем преподносились они настолько педагогически верно, что вызывали у маленьких граждан СССР неприятие на подсознательном уровне

Про разнообразные игры и игрушки советской детворы мы уже писали, повторяться нет смысла. Остается добавить, что в целом они были просты и незамысловаты, изготавливались из качественных материалов (за этим в СССР следили строго: лозунг «Все лучшее – детям!» был не просто красивой фразой) и стоили недорого. Так что даже в многодетных семьях с небольшим достатком игрушек было много.

Воспитание в коллективе - основа основ

О том, что человек – существо коллективное, рассказывалось советским детям чуть ли не с рождения. И не только рассказывалось, но и подкреплялось общепринятой схемой «ясли – детский сад – школа», благо, особого дефицита с местами в детских дошкольных учреждениях не было: постулат «Все лучшее – детям!» работал и здесь.
Советский детский садДругое дело, что результаты этого коллективного воспитания имели две стороны медали. Вроде, детские садики были эффективным инструментом для реализации доктрины, обозначенной государством: воспитание подрастающего поколения в духе коммунизма, где на первый план ставились общественные интересы. К тому же, режим дня, который надлежало беспрекословно соблюдать, дисциплинировал и готовил дошколят к успешному обучения в школе. С другой стороны, в тех же детских садах малышей приучали быть «такими как все», не выделяться, делать не то, что хочется, а что скажут. Личные желания каждого отдельно взятого ребенка при этом не учитывались: манная каша – значит, всем; на горшок – всей группой, строем; дневной сон, так не любимый большинством детей – обязателен для всех. Но и это было частью государственной программы: «винтики» для страны были важнее личностей.
Радует, что все же были в детских садах такие воспитатели, которые могли обратить минусы в плюсы: умели убеждать, а не заставлять; обладали способностью не вдалбливать знания, а вызвать желание научиться. Малышам, у которых были такие воспитатели, несказанно повезло: в них воспитывали личность в теплой, доброжелательной атмосфере без тени авторитаризма.

Полученные в детском саду навыки «будущего строителя коммунизма» успешно развивались и в школе. Идеологией в те годы были пропитаны практически все уроки: такова была методика преподавания. Советские школы встречали вчерашних детсадовцев портретами Ленина, а едва научившись читать, первоклашки могли самостоятельно прочесть предисловие к букварю: «Ты научишься читать и писать, впервые напишешь самые дорогие и близкие для всех нас слова: мама, Родина, Ленин…». Современным детям даже представить невозможно, что слово «мама» когда-то ставилось рядом с именем революционного вождя. А тогда это было нормой, в которую детей учили свято верить.
Не обходилось и без массовых детских организаций: октябрятами и пионерами в СССР за редчайшим исключением были практически все. Тем не менее, стать октябренком, а затем и пионером, было почетно. Значимости этим событиям добавляла атмосфера, в которой происходила церемония принятия в октябрята и пионеры: на торжественной линейке детей, одетых в парадную школьную форму, поздравляли учителя, родители, приглашенные на мероприятие гости. Немалую роль играла и атрибутика: нагрудные значки, пионерский галстук, флаг отряда, знамя дружины.
Приучали школьников и к будущему ударному труду: дежурство в классе по графику, сбор макулатуры и металлолома, обязательные субботники по уборке пришкольной территории – все это воспитывало если не любовь, то хотя бы уважение к коллективной трудовой деятельности. Надо сказать, все эти мероприятия не только не напрягали советских детей, но и воспринимались ими позитивно, как возможность внести разнообразие в школьный быт.

За хорошую учебу и активное участие в делах школы дети награждались почетными грамотами, а классы – переходящими вымпелами. Правда, были и более интересные поощрения. Например, лучший по каким-либо промежуточным показателям класс награждался билетами в кино, театр или цирк, а по итогам года лучшие ученики и даже целые классы оправлялись в бесплатное путешествие по городам Советского Союза. Лучшим из лучших вручали путевки в «Артек» – это было для советских школьников высшей наградой. Правда, менее удачливые одноклассники также не были обделены летним отдыхом: путевки в пионерские лагеря стоили копейки, а зачастую вообще оплачивались из профкома предприятия, где работали родители. Однако идеологическое воспитание продолжалось: ежедневные линейки, разучивание патриотических песен, хождение строем – все это было обязательным и во время организованного отдыха.
Детский досуг также был под пристальным вниманием советских идеологов. Разнообразные кружки, творческие студии и спортивные секции не только развивали детей, но и вкупе со школой и другими детскими общественными организациями вели активную идеологическую работу. Которая, впрочем, ничуть не мешала творческому развитию юных талантов.

«Искусство – детям»: в чем оно выражалось

Духовной пище для детей советское правительство уделяло особое внимание. Прежде чем посеять «разумное, доброе, вечное» в неокрепших детских умах, чиновники минкульта пропускали книгу, песню или фильм через жесткую цензуру. Не менее строго фильтровались и «взрослые» произведения искусства, ведь возрастных ограничений в СССР не было. Даже фильмы «до шестнадцати», которые пронырливая ребятня все же умудрялась посмотреть, были подчищены, обрезаны и подогнаны под идеологическую платформу.
В то же время писатели, поэты, режиссеры и композиторы старались творить для детей «как для взрослых, только лучше». И не только из-за боязни цензуры. Творческим людям хотелось, чтобы их произведения воспитывали в подрастающем поколении такие качества, как доброта, сострадание, уважение к старшим, любовь ко всему живому. Благодаря детским журналам и газетам, повестям и приключенческим романам, фильмам, мультфильмам и музыкальным спектаклям те, чье детство прошло в СССР, вспоминают его как самое счастливое время. Это был огромный и светлый мир, наполненный верой в добро, справедливость и всеобщее счастье. Мир что ни на есть реальный. Это потом, много позже, он превратился в иллюзорный…
А тогда дети действительно были счастливы.

Совершенствование методов чтения в нашей стране имеет свою историю. Еще задолго до того, как психологи принялись за изучение этой проблемы, многие выдающиеся деятели литературы и искусства России успешно разрабатывали основные вопросы теории чтения и создавали частные методики и рекомендации для его совершенствования.

После победы Великого Октября перед страной встали грандиозные задачи - ликвидировать неграмотность, обучить широкие народные массы грамоте и чтению. В эти годы появляется много методической литературы, которая не только учила грамоте, чтению, но и предлагала методы рационального чтения. Личный пример основателя Советского государства вдохновлял на самообразование, самосовершенствование. Методика работы В. И. Ленина с книгой до настоящего времени остается предметом глубокого изучения.

Сохранились воспоминания современников о технике чтения В. И. Ленина.

Вот что рассказывает один из ближайших сотрудников В. И. Ленина В. Д. Бонч-Бруевич: “Читал Владимир Ильич совершенно по-особому. Когда я видел читающего Ленина, мне казалось, что он не прочитывает строку за строкой, а смотрит страницу за страницей и быстро усваивает все поразительно глубоко и точно; через некоторое время он цитировал на память отдельные фразы и абзацы, как будто он долго и специально изучал только что прочитанное. Именно это и дало возможность Владимиру Ильичу прочесть такое громадное количество книг и статей, которому нельзя не изумиться”.

Старый большевик П. Н. Лепешинский рассказывает: “Если Ленин читал книгу - его зрительный и умственный аппарат работал с такой быстротой, которая посторонним людям казалась просто чудом. Восприимчивость его при чтении книги была феноменальной”. П. Н. Лепешинский передает и воспоминания своей жены, которая плыла вместе с В. И. Лениным на пароходе из Красноярска в Минусинск в ссылку и наблюдала, как Владимир Ильич читал книгу:

“В руках у него была какая-то серьезная книга (кажется, на иностранном языке). Не проходило и полминуты, как его пальцы перелистывали уже новую страницу. Она заинтересовалась,. - читает ли он строчку за строчкой или скользит лишь глазами по страницам книги. Владимир Ильич, несколько удивленный вопросом, с улыбкой ответил:

Ну, конечно, читаю... И очень внимательно читаю, потому что книга стоит того...

Но как же Вы успеваете так быстро прочитывать страницу за страницей?

Владимир Ильич ответил, что если бы он читал более медленно, то не успел бы прочесть всего того, с чем ему нужно ознакомиться”.

В книге И. В. Ребельского “Азбука умственного труда”, неоднократно переиздававшейся в 20-е гг., приводились полезные советы по выбору рациональных приемов умственной деятельности, в том числе и советы по технике чтения.

В 1924 г. вышла книга крупного специалиста в области логики С.И.Поварнина “Как читать книги”, она не утратила своего значения и в наши дни, не случайно ее новое издание вышло в издательстве “Книга” в 1971 г. и еще несколько раз в последующие годы.

В 1931 г. была издана книга С. Н. Устинова “Развитие навыков устной и письменной речи”, в которой специальный раздел был посвящен технике быстрого чтения. Излагая приемы, взятые из зарубежных методик, автор вместе с тем призывал творчески их перерабатывать и использовать для обучения быстрому чтению разных по жанру текстов.

Однако в те годы обучение быстрому чтению не получило широкого распространения. И только в 60-е гг. у нас в стране вновь возрос интерес к этой проблеме. В 1966 г. одесские исследователи И.3.Постоловский и Е.Г.Семенов начали эксперименты по обучению быстрому чтению с использованием разработанного ими прибора.

Что же такое “ускоритель чтения”, как назвали аппарат одесские изобретатели? На столе ставят прибор размером с портативную пишущую машинку и начинают читать. Все обычно: печатный текст, поза читающего, расстояние между текстом и глазами. Необычно лишь то, что многометровый свиток текста в приборе разматывается сам (скорость при этом можно выбирать). Читают через специальное окошко-рамку, в котором проплывают сразу несколько строк. Сегодня читают с одной скоростью, а через несколько дней - с другой, уже увеличенной. Постепенно появляется умение читать быстро, и его можно последовательно развивать. Прибор прост: лентопротяжный механизм, электропривод, механический вариатор скоростей, окошко для текста. Именно эта простота делает его удобным в эксплуатации и дешевым в изготовлении. Вот как отозвался о приборе заведующий кафедрой философии Одесского университета проф. А. Уемов: “Аппарат и разработанная для его использования методика имеют целый ряд преимуществ перед зарубежными средствами и способами обучения ускоренному чтению”.

К эксперименту Е. Г. Семенов и И. 3. Постоловский привлекли 30 человек разных профессий и возрастов. Каждый, получив инструктаж, занимался сам. Как выглядел их обычный урок? Первые 5 - 7 мин уходили на разминку, “подопытный”, не пользуясь аппаратом, читал обычный текст. Потом 40 - 50 мин он находился во власти прибора. И затем снова обычное чтение - 10-12 мин. Последнее чтение, по словам авторов, необходимо для контроля и закрепления приобретенного навыка. Каждый раз сам убеждаешься в каком-то небольшом продвижении вперед. Сегодня скорость чтения - 1420 зн./мин, а завтра - уже 1500. Прибегая к различным способам проверки, авторы эксперимента все время следили за усвоением прочитанных текстов.

После двух недель занятий - двухдневный перерыв, но не более, чтобы в приобретенной скорости чтения не произошел спад. Трехнедельный начальный курс обучения принес всем пользу. В два раза быстрее стал читать техник Борис Захарченко, в полтора раза - студент Николай Ерченко и инженер Карл Тарнавский. Кстати сказать, они и до эксперимента читали достаточно бегло. А те, кто раньше читали медленно, сумели увеличить скорость даже в три раза.

Чтобы яснее представить общую картину технологии наращивания скорости чтения, И. 3. Постоловский и Е. Г. Семенов изучили скорость чтения у восьмиклассников, первокурсников и дипломников вузов, а также у специалистов с высшим образованием. Результаты оказались неутешительными. Многие читали медленнее, чем могли.

Дальнейшие усилия отечественных исследователей были направлены на совершенствование методики и разработку ее для средней школы. После успешных занятий со взрослыми экспериментаторы обратились к детской аудитории и решили научить технике свободного чтения второклассников. Конечная цель этого эксперимента сводилась не к тому, чтобы дети научились читать очень быстро, а к тому, чтобы они достигли той скорости чтения, которая предусмотрена программой. Как показали статистические подсчеты, многие из малышей отстают в нормативном чтении. А если первоклассника затрудняет чтение, значит, он отстанет, возможно, и в математике. Речь здесь идет не просто о локальном школьном эксперименте, а о новом принципиальном подходе, важном для формирования личности человека.

Классный руководитель группы учеников, с которыми проводился эксперимент, рассказывал: “Научившись лучше читать, дети стали делать успехи и в других предметах. На многих уроках - лес рук. Значит, интерес к занятиям возрос, развитие моих учеников пойдет быстрее...”

Авторы эксперимента исходили из того, что далеко не у всех школьников умение выразительно читать вслух само собой переходит в навыки быстрого чтения молча. По их подсчетам, подобное удается лишь одной четвертой части учащихся. Отсюда вывод: всех школьников удастся подготовить к усвоению огромного объема информации в средних и старших классах в том случае, если начиная с младших специально учить читать тексты “про себя”.

Конечная цель эксперимента сводилась к тому, чтобы дать учителю удобные и простые методические средства, с помощью которых он сможет на самих уроках чтения, т. е. не нарушая сложившегося учебного процесса, “подтянуть” и отстающих, и успевающих. Но уроки теперь уже состояли из специальных упражнений. В течение 45 мин эти упражнения в быстром темпе сменяли друг друга, создавая порой игровые ситуации. Детям это нравилось и поэтому время проходило незаметно.

Вот звучит команда преподавателя: “Губы!” На первых порах после этой команды второклассники прикладывали палец к губам, так им легче было следить за тем, чтобы не нашептывать читаемый текст и тем самым не замедлять чтения за счет артикуляции.

Включается метроном. Ритм его звучания то ускоряется, то замедляется, воздействуя на скорость чтения учеников. Вслед за командой “Молния!” метроном начинает отстукивать в самом быстром темпе. Каждый второклассник тоже старается достичь своего “потолка” в скорости. А теперь - “Стоп”. Все пересказывают прочитанное, причем одновременно. И не беда, что в классе возникает шум. Подходя к отдельным ученикам, учитель контролирует будто бы только их. А на самом деле эффект проверки куда более значительный - работает весь класс. К тому же авторы эксперимента предлагают несколько удачных способов обязательного контроля понимания и запоминания прочитанного текста. С помощью специальных текстов можно, например, за 5 мин проверить весь класс.

Подобная тренировка затем подкреплялась домашним чтением интересных для ребят книжек в течение 40 -50 мин, а прочитанное непременно пересказывалось в классе. И так почти месяц. Каковы же итоги?

С чего же начинали дети вторых классов и к чему они пришли? Начинали они с того, что у половины учеников темп чтения был ниже, чем предусматривалось программой. А пришли к тому, что после 16 - 20 занятий все взяли барьер нормы. Педагогу настолько понравились новые “живые” уроки чтения, что он решил их продолжить. Значит, конечные результаты будут еще выше, хотя ничем не измерить той истинной пользы, какую может принести приобщение детворы к книжкам.

В 1971 г. в Алма-Ате филиал Центра по научной организации труда (НОТ) Министерства геологии Казахской ССР разработал и выпустил методическое пособие по обучению быстрому чтению с помощью специально разработанного тахистоскопа “Алма-Ата”. Этот прибор аналогичен зарубежному фразоскопу.

Основа этого курса обучения - тренировка на тахистоскопе “Алма-Ата”. По мере приобретения обучающимися навыков в быстром чтении отдельных групп слов занятия с тахистоскопом дополняются элементами других (безаппаратных) методов, например словесными играми и методом регламентированного чтения.

В Минске под руководством психолога С. П. Цурановой с 1971 г. организовано обучение быстрому чтению студентов, школьников и специалистов различных отраслей народного хозяйства.

На Каунасском радиозаводе инженер Ю. С. Якштис организовал постоянно действующую школу быстрого чтения. Особый интерес представляет выполненное им исследование сохранения навыка быстрого чтения. После трех лет было проведено повторное тестирование 50 человек, окончивших школу быстрого чтения. Снижение скорости чтения за этот период у большинства испытуемых не обнаружено. По разработанной Ю. С. Якштис методике обучено более 300 инженерно-технических работников Каунасского радиозавода. Скорость чтения увеличивается у обучаемых в 2,5 раза. В результате обучение производительность индивидуального труда повышается на 6% .

В 1970 г. в Новокузнецком педагогическом институте создана лаборатория динамического чтения.

Курс обучения динамическому чтению, разработанный этой лабораторией, построен в соответствии с основными принципами дидактики и методики среднего и высшего образования в СССР. Он разработан как органическая часть учебного процесса системы образования и вливается в нее, дополняя и развивая основные дидактические положения обучения.

Задачи курса и его целевая установка вытекают из содержания понятия “динамическое чтение”. Его суть в следующем:

1) это ускоренное чтение с наиболее полным усвоением информации; это чтение мыслей;

2) это школа внимания и памяти;

3) это способность быстрой ориентации в тексте с целью извлечения основной информации;

4) это овладение рациональными методами работы с книгой;

5) это умение организовать умственный труд, ценить минуту.

В последние годы в Советском Союзе повышается интерес к быстрому чтению. Как уже отмечалось, под руководством авторов разработана методика обучения, предлагаемая вниманию читателей в настоящей книге. Проведен комплекс исследований и экспериментов по обучению быстрому чтению различных категорий читателей. В Ленинграде создана школа обучения быстрому чтению. Там успешно проводят обучение по разработанному нами методу ряд инструкторов-методистов. В Ленинградском институте культуры имени Н. К. Крупской введено факультативное обучение студентов. Экспериментальное обучение ведется и в Ленинградской военно-инженерной академии имени А. Ф. Можайского. Проводятся исследования и в других городах страны: Минске, Калининграде, Вильнюсе, Перми, Новокузнецке, Одессе, Владивостоке,

Большое значение для пропаганды быстрого чтения и дальнейшего развития теории и практики обучения имела научно-практическая конференция по этой проблеме, которая проходила в марте 1982 г. в Новокузнецке. В ее работе приняло участие 250 науч. работников и педагогов из многих городов страны, было заслушано 60 докладов и сообщений.

С каждым годом все больше специалистов народного хозяйства, ученых и студентов, школьников и руководителей в нашей стране овладевают быстрым чтением.

Эту картинку прислал юный читатель 1992 года рождения с сочувственными комментариями про совок, мол, жили же люди. Что хотелось бы сказать. На картинке, явно сделанной недобитыми коммунистами, имеется сразу несколько когнитивных искажений:

Во-первых, предполагается, что количество изданных книг равно количеству прочитанных. Это не так. Например, насколько мне известно, полное собрание сочинений популярного советского автора Ленина на всем пространстве СНГ полностью прочел лишь Дмитрий Евгеньевич Галковский (и даже подготовил, но не издал, краткую выжимку, «Майн Кампф» по-ленински), а больше никто в СНГ Ленина полностью не читал. Меж тем одно лишь ленинское ПСС - это 55 томов, которые должны быть в каждой библиотеке, в каждой школе, в каждом обкоме, райкоме, у любого председателя колхоза стоять для солидности и т. п. Объемы можете представить сами. И это один лишь Ленин!

Во-вторых, значительную часть тиража составляла разная марксистская макулатура, партийная литература («Решения 666 съезда КПСС в жизнь!») и всякие великие книги типа «Глумление фашистской Германии над международным правом (на узбекском языке)»:

Причем оное глумление, если оно было на узбекском, то было и на всех остальных языках СССР тоже. Глумление там, глумление здесь - вот и накапливается миллиард книг, которые не читал никто, включая их авторов.

В-третьих, огромную часть составляла «многонациональная классика» типа «перевода стихов великого чеченского поэта Шамиля Басаева», каковая многонациональная классика принудительно рассылалась во все города и села, чтобы русские читали туземцев и проникались Многонациональным Величием. Как свидетельствует критик и переводчик Топоров, в литературной среде работа над такими великими книгами называлась «перевод с чеченского на сберкнижку». Ситуацию с «переводами с чеченского на сберкнижку» прекрасно иллюстрирует график про журналы на татарском языке - после прекращения господдержки их тираж упал в 30 раз:

По мнению советских, на этом графике отображено падение нравов. По нашему мнению - чего стоят «самобытные многонациональные культуры 666 народов» без дотаций и поддержки Москвы

В-четвертых, предполагается, что в СССР можно было свободно купить классиков русской литературы. Это не так. Собирание того же Пушкина превращалось в немалый квест, особенно за пределами Москвы и Петербурга. Потому что изданные тиражи, опять же, больше частью директивно рассылались в школы, библиотеки, воинские части, избы-читальни и т. п. организации, а в свободную продажу их поступала лишь очень небольшая часть. Поэтому иметь дома собрание хотя бы русских классиков уже было своеобразными интеллигентскими понтами. Сейчас это трудно представить - ну, пошел и купил Пушкина, в чем проблема? А при Советах собрание Пушкина означало, что перед вами ловкий, умелый, имеющий деньги и умеющий решать многие жизненные проблемы человек. Айронмэн, практически.

В-пятых, из картинки предполагается, что вот в СССР читали Толстого, а сейчас читают Донцову. Это не так. Домохозяйки, покупающие сейчас Донцову, в СССР не читали ничего, поскольку интересующую их литературу про «чуйства» было невозможно достать в разумные сроки и за разумные деньги. Поэтому выход в топ Донцовой - это не понижение, а повышение культурного уровня: те, кто в СССР не читал ничего, начали читать хоть что-то. При этом огромное количество советских изданий классиков используются до сих пор - не потому, что сами издать не могут, а потому, что нет необходимости в обновленных версиях, Толстой с Пушкиным уже достаточно давно ничего нового не пишут.

Сколько изданий выдержала «Малая земля», сколько составил общий тираж этого произведения?
- Этого я вам не могу сказать, я могу сказать только, что очень много. Издавалась «Малая земля» и другие такие же брошюры, про целину ежегодно большими тиражами. Поскольку их надо было изучать в старших классах в школе, то я думаю, что не меньше одного миллиона экземпляров выходило каждый год. Потому что все должны были читать, по системе политического партийного просвещения все должны были читать эту книгу. Она издавалась каждый год, так что тиражей было много. Последний тираж был на следующий год после смерти, 1983. И больше не издавалась эта книга. Таким образом, миллионы экземпляров. Каждый школьник старших классов должен был иметь эту книгу у себя.
Из интервью Роя Медведева «РИА Новости»

Наконец, электронные книги. Посещаемость одного лишь сайта одного лишь «Литреса» - 9 миллионов визитов в месяц или 108 млн визитов в год. И это лишь один (пусть и крупный) магазин электронных книг, а только крупных онлайн-магазинов - с десяток, а есть еще всякие нелегальные и полулегальные интернет-библиотеки (например, библиотека Мошкова - около 90 млн посещений в год), то есть только по онлайну у нас получается за год больше визитов, чем «760 млн» книг, изданных в 2008 году.

При этом я попрошу обратить особое внимание на то, что в онлайне люди сами выбирают, что им надо, и даже, страшно сказать, платят за это деньги, в то время как в СССР существовал такой феномен, как «книги в нагрузку» (когда в нагрузку к Дюма про мушкетеров давали еще и Брежнева про «Малую землю»), образовывавший значительную часть тиража. И это я еще не вспоминаю про сбор макулатуры. Хочешь, условно говоря, нового «Гарри Поттера»? Иди, собери и сдай 20 кг макулатуры, получи квиток, встань в очередь и через месяц узнай, что тираж кончился еще неделю назад.

Ну и самое главное - ассортимент. Сейчас вы можете купить всё, что вашей душе угодно, а если этого «всего» нет на русском - открыть «Киндл» и купить на английском, французском, да хоть сомалийском. В СССР же наличие у вас книги на иностранном языке было поводом для душевного разговора с КГБ, а если еще и выяснилось, что книга из «спецхрана» (издания, свободно распространяемые на Западе, но запрещенные к распространению в СССР), то это уже статья. Как и статья за любую недостаточно советскую литературу (каковую, впрочем, все равно было крайне трудно достать - отсюда и появился знаменитый «самиздат»). Хочешь читать не платиновые мюсли Брежнева, а действительно важные и интересные книги? Становись печатником-подпольщиком, ежеминутно рискуя свободой за то, что в любом цивилизованном обществе доступно по умолчанию.

Подведем итоги: советская власть базировалась на ограничении распространения информации, пытаясь забить информационный вакуум партийным речекряком, издававшимся миллиардными тиражами. Даже члены КПСС этот речекряк не читали, но статистика выглядела солидно. Когда советская власть рухнула, люди обнаружили, что книги могут быть не только про колхоз и жопу труда, и начали читать всевозможных популярных авторов, а интеллигенция перестала мучиться с самиздатом, получив колоссальный выбор из всей мировой и актуальной литературы, доступной в два клика. Количество же посещений интернет-библиотек и интернет-книжных магазинов просто не поддается подсчету, равно как не поддается подсчету множество небольших независимых издательских проектов, которые в принципе не могли существовать в СССР.

Все это, по мнению советских, означает моральный крах и нравственную катастрофу общества.