За что сидел ярослав смеляков. Ярослав смеляков - биография, информация, личная жизнь. Возвращение к литературной деятельности

фото с http://poezosfera.ru

"Как-то раз мы с Юликом зашли в кабинку к нарядчику Юрке Сабурову. Юлий взял стопку карточек, по которым зеков выкликали на разводе -- они маленькие, величиной с визитку.
По привычке преферансиста Юлик стал тасовать их. Потасует, подрежет и посмотрит, что выпало. На второй или третий раз он прочитал:
"Смеляков Ярослав Васильевич, 1913 г.р., ст.58.1б, 10 ч.П, 25 лет,вторая судимость." Поэта Смелякова мы знали по наслышке. Из его стихов
помнили только "Любку Фейгельман", которую в детстве непочтительно распевали на мотив "Мурки":
До свиданья, Любка, до свиданья Любка!
Слышишь? До свиданья, Любка Фейгельман!
Слышали, что он до войны сидел. Неужели тот? Вторая судимость, имя и фамилия звучные как псевдоним... Решили выяснить.

Юрка сказал , что Смеляков ходит с бригадой на строительство дороги, и мы после работы пришли к нему в барак, Объяснили, что мы москвичи, студенты,
здесь -- старожилы, и спросили, не можем ли быть чем-нибудь полезны. -- Да нет, ничего не надо, -- буркнул он. Был неулыбчив, даже угрюм.
Мы поняли, что не понравились ему и распрощались: насильно мил не будешь. Но дня через два к нам прибежал паренек из дорожной бригады, сказал,
что Смеляков интересуется, чего мы не появляемся. -- Вы ему очень понравились, -- объяснил посыльный. Мы сразу собрались,
пошли возобновлять знакомство.

Это был как раз тот неприятный период , когда Бородулин запретил хождение по зоне. Поэтому мы со Смеляковым зашли за барак, сели на лавочку
возле уборной, и он стал читать нам стихи. Стрелок с вышки видел нас, но пока мы не лезли на запретную зону, происходящее мало его трогало.
Ярослав Васильевич -- он до конца жизни оставался для нас Ярославом Васильевичем, несмотря на очень нежные отношения -- знал, что читать:
"Кладбище паровозов", "Хорошая девочка Лида", "Мое поколение", непечатавшееся тогда "Приснилось мне, что я чугунным стал" и "Если я
заболею". (Это прекрасное стихотворение впоследствии так изуродовали, переделав в песню! Говорят, Визбор. Жаль, если он).
Стихи нам нравились, нравилась и смеляковская манера читать -- хмурое чеканное бормотанье. Расставаться не хотелось, и мы попробовали перетащить
его в нашу колонну. Не так давно я прочитал -- по-моему, в "Литературке" --статью кого-то из московских поэтов. Воздав должное таланту и гражданскому
мужеству Смелякова, он сообщал читателям, что в лагере Смелякову предложили легкую работу, в хлеборезке, но он гордо отказался и пошел рубать уголек... Было не совсем так.
Про нас и самих, в стихотворении посвященном Дунскому и Фриду, Володя Высоцкий сотворил микролегенду:
Две пятилетки северных широт,
Где не вводились в практику зачеты --
Ни день за два, ни пятилетка в год,
А десять лет физической работы.

Лестно, но не соответствует действительности: из десяти лет срока мы с Юлием на "физических работах" провели не так уж много времени.
И Ярославу никто не предлагал работу в хлеборезке, а в шахту на Инте он не спускался ни разу. Дело обстояло так: я пошел к начальнику колонны
Рябчевскому, который к нам с Юликом относился уважительно. Он называл нас "вертфоллер юден" -- полезные евреи. Такая категория существовала в
гитлеровском рейхе -- ученые, конструкторы, особо ценные специалисты. -- Костя, -- сказал я. -- Скоро весна, начнутся ремонтные работы, тебе
наверняка нужны гвозди. Я тебе принесу четыре килограмма, а ты переведи Смелякова на шахту 13/14.

Сделка состоялась . Гвозди я выписал через вольного начальника участка, и на следующий же день Ярослав Васильевич вышел на работу вместе с нами.
Уже на воле, в Москве, пьяный Смеляков растроганно гудел, встречаясь с нами:
-- Они мне жизнь спасли!
Это тоже неправда. Во первых, его жизни впрямую ничто не угрожало -- лагерь все-таки был уже не тот. А во вторых, главную роль в его
трудоустройстве сыграл старший нормировщик з/к Михайлов.

Полковником его звал и Ярослав Васильевич . Они понравились друг другу сразу. Для начала Свет определил Смелякова на заготовку пыжей. Pабота не бей
лежачего: бери лопатой смесь глины с конским навозом и кидай в раструб пыжеделки. Это хитрое приспособление, за которое заключенные рационализаторы
получили даже премию, при ближайшем рассмотрении оказывалось чем-то вроде большой мясорубки. Электромоторчик крутил червячный вал и через две дырочки,
как фарш выползали наружу глиняные колбаски -- пыжи для взрывников.

Со строительством дороги новые обязанности Ярослава Васильевича не сравнить, но и они показалась Полковнику слишком тяжелыми для такого
человека, как Смеляков. Он перевел его в бойлерную. Теперь, приходя на работу, Ярослав должен был нажать на пусковую кнопку и сидеть, поглядывая
время от времени на стрелку манометра -- чтоб не залезла за красную черту. Уходя, надлежало выключить насос.
Совестливый Смеляков по нескольку раз в день принимался подметать и без того чистый цементный пол. Раздобыв краски у художника Саулова, покрасил
коробку пускателя в голубой цвет, а саму кнопку в красный. И все равно оставалось много свободного времени. Мы с Юликом -- а иногда и со Светом --
забегали к нему поболтать. К этому времени мы уже знали его невеселую историю.

Сам он был нелюбителем высокого штиля и никогда не назвал бы свою судьбу трагедией. Я тоже не люблю пафоса -- но как по-другому сказать о том,
что со Смеляковым вытворяла искренне любимая им советская власть?

В 34-м году молодой рабочий поэт, обласканный самим Бабелем, заметил по поводу убийства Кирова:
-- Теперь пойдут аресты и, наверно, пострадает много невинных людей.
Этого оказалось достаточно. Ярославу дали три года. И немедленно распустили слух, будто посажен он за то, что стрелял в портрет Кирова. Зачем
стрелял, из чего стрелял -- неясно. Ясно, что мерзавец. Этим приемом чекисты пользовались часто. Одна очень знаменитая актриса
-- не помню, какая именно, но в ранге Тамары Макаровой -- оказалась на кремлевском банкете рядом с Берией и отважилась спросить: что с Каплером?
-- Почему вас интересует этот антисоветчик и педераст? -- ответил Лаврентий Павлович.
Это Каплер-то педераст? -- удивилась про себя актриса. У нее, видимо, были основания удивляться. Но вопросов больше не задавала: не может же
порядочную женщину волновать судьба педераста!.. Но это так, к слову.

А Смеляков вышел на свободу в 37-м , не самом хорошем, году. Вернулся в Москву, продолжал писать, но тут началась война. Другие писатели пошли в
армию капитанами и майорами -- кто в корреспонденты, кто в политруки. А Ярослава с его подпорченной биографией определили в стройбат. В первые же
месяцы их часть угодила в окружение. Ярослав Васильевич рассказывал, как они метались в поисках своих, и никто не мог указать им направление. Толкнулись
в штаб какой-то чужой части. Дверь открыл полуодетый майор-особист, пахнувший, по словам Смелякова, коньяком и спермой. Обматерил и вернулся к
своей бабе...

Весь стройбат попал в плен к финнам. Там Ярослав вел себя безупречно. Был, выражаясь языком официальных бумаг, "организатором групп
сопротивления". Поэтому во втором его лагере (втором -- это если не считать финского), в так называемом "фильтрационном", Смелякова продержали недолго
-- грехов за ним не водилось.

Было это в Подмосковном угольном бассейне . Там он познакомился с прелестной женщиной, работавшей в конторе; освободившись, женился на ней и
увез в Москву вместе с уже довольно большой дочкой.
Опять писал стихи, даже издал один или два сборника. И однажды, выпивая с Дусей и каким-то приятелем, сказал:
-- Странное дело! О Ленине я могу писать стихи, а о Сталине не получается. Я его уважаю, конечно, но не люблю.
Когда приятель ушел -- я ведь знал его фамилию, знал, но к сожалению забыл -- Дуся заплакала.
-- Если б ты видел, какие у него сделались глаза, когда ты это сказал!
-- А что я такого сказал? Сказал -- уважаю.
Но оказалось, что Сталину этого мало. Приятель вполне оправдал Дусины ожидания, и Смелякова посадили в третий раз, не считая финского раза.
Припомнили плен и припаяли кроме антисоветской агитации еще и измену Родине.

Я уже говорил : недолюбливая Сталина, Ярослав Смеляков всегда был и в лагере оставался советским поэтом -- может быть, самым искренне советским из
из всех. Послушав наши лагерные стишата, он сдержанно похвалил отдельные места в "Обозрении" и во "Враге народа", но с большим неудовольствием
отнесся к "Истории государства Российского". Зло и несправедливо, -- сказал он. Из написанного нами ему понравился только рассказ "Лучший из них".
Смеляков был вторым человеком, который сказал про нас: писатели. Первым был Каплер. И так случилось, что много лет спустя они оба написали нам
рекомендации в Союз Писателей.хх)

В стихах самого Смелякова, написанных в тюрьме и в лагере -- их не много -- злобы не было. Только печаль и недоумение; особенно в одном из них
-- не знаю, печаталось ли оно где-нибудь, кроме моих воспоминаний. Приведу его, как запомнил:

В детские годы, в преддверии грозной судьбы,
сидя за школьною партой, веснущат и мал,
я в букваре нашу заповедь "МЫ НЕ РАБЫ"
с детскою верой и гордостью детской читал.
Дальше вела меня века крутая стезя,
марш пятилеток над вьюжной страною гремел.
"Мы не рабы и не будем рабами, друзья!" --
в клубе фабзавуча я с комсомольцами пел.
...............(с т р о ч к у не п о м ню)...............
годы я тратил и жизь был потратить готов,
чтобы не только у нас, а на всей бы земле
не было белых и не было черных рабов...
Смело шагай по расшатанной лестнице лет!
К царству грядущего братства иди напролом!
Как же случилось, что я, запевала-поэт,
стал -- погляди на меня -- бессловесным рабом?
Не на плантациях дальних, а в отчем краю,
не в чужеземных пределах, а в нашей стране
в грязной одежде раба на разводе стою,
номер раба у меня на согбенной спине.
Я на работу иду, как убийца на суд --
мерзлую землю долбить и грузить доломит...

И все. Дальше не написалось. Скорей всего, поэту страшно было найти ответ на свой же вопрос: "Как получилось?.." Это было бы крушением его веры,
сломало бы соломинку, за которую Смеляков цеплялся до последних дней своей жизни. Даже в Москве -- вернее, в своем добровольном переделкинском
заточении -- он выспрашивал у нас с Юликом: ну, а как сейчас на собраниях? Спорят молодые? Или как раньше?..
Ничего утешительного мы ему сказать не могли.

Рабом Ярослав Васильевич в лагере не стал , рабского в нем не было ни грамма. Однажды мы втроем грелись на солнышке возле барака. Мимо прошел
старший нарядчик, бросил на ходу:
-- Здорово.
-- Здорово, здорово, еб твою мать! -- с неожиданной яростью сказал Смеляков. Мы его попрекнули: ну зачем же так? Ничего плохого этот мужик ему не делал -- пока.
-- Валерик, у него же глаза предателя. Вы что, не видите?!.
Между прочим его стихотворение -- вернее, то место, где он, веснущат и мал, читает
букварь -- подбило нас с Юликом на дополнительные две строчки для нашего, также недописанного, "Врага народа":
"Мы не рабы". Да, мы з/к з/к
"Рабы не мы". Немы, немы -- пока!

Жена Дуся прислала Ярославу письмо: у дочки скоро день рождения, как хотелось бы, чтоб ты был с нами!..
Ярослав Васильевич написал ответ -- но не послал, лагерный цензор не пропустил бы.
Твое письмо пришло без опозданья.
И тотчас -- не во сне, а наяву --
как младший лейтенант на спецзаданье,
я бросил все и прилетел в Москву.
А за столом, как было в даты эти
у нас давным-давно заведено,
уже шумели женщины и дети,
искрился чай, и булькало вино.
Уже шелка слегка примяли дамы,
не соблюдали девочки манер
и свой бокал по-строевому прямо
устал держать заезжий офицер.
Дым папирос под люстрою клубился,
сияли счастьем личики невест --
вот тут-то я как раз и появился,
как некий ангел отдаленных мест.
В тюремной шапке, в лагерном бушлате,
полученном в интинской стороне --
без пуговиц, но с черною печатью,
поставленной чекистом на спине...
Твоих гостей моя тоска смутила.
Смолк разговор, угас застольный пыл...
Но боже мой, ведь ты сама просила,
чтоб в этот день я вместе с вами был!

Печать, поставленная чекистом на спине -- это номер Л-222. Кстати, Смеляков умудрился где-то его потерять, и я собственноручно нарисовал
чернилами на белом лоскутке три красивые как лебеди двойки. Поэтому и запомнил.
После смерти Ярослава его вторая жена, Татьяна Стрешнева, опубликовала это стихотворение в одном из московских журналов, забыв указать, кому оно
адресовано. Получилось, что ей.

Мне неприятно говорить об этом, потому что Таня своей заботой очень облегчила последние годы жизни Ярослава Васильевича, была образцовой женой,
умела приспособиться к его трудному характеру. "Платон мне друг, но..."

О забавных обстоятельствах их знакомства я еще успею рассказать. А сейчас поспешу оговориться, что о трудном характере Смелякова я упомянул,
полагаясь на чужие свидетельства. О нем говорили -- грубый, невыносимый... Но в нашей с Дунским памяти он остался тонким, тактичным, и даже больше того
-- нежным человеком.
Как-то раз посреди барака Ярослав подошел к Юлику, обхватил руками, положил голову ему на плечо и сказал:
-- Юлик, давайте спать стоя, как лошади в ночном...
Много лет спустя мы вложили эту реплику в уста одному из самых любимых своих героев -- старику-ветеринару.

В лагере Ярослав Васильевич по техническим причинам не пил, но не без удовольствия вспоминал эпизоды из своего не очень трезвого прошлого.
Рассказал, как однажды, получив крупный гонорар, он решил тысячи три утаить от жены Дуси -- на пропой. Поделился этой идеей с товарищем; они вдвоем
возвращались из издательства на такси и уже успели поддать. Товарищ одобрил. Назавтра, протрезвев, Смеляков стал пересчитывать получку и обнаружил,
что нехватает как раз трех тысяч. Позвонил своему вчерашнему спутнику. Тот сразу вспомнил:
-- Я тебе сказал, что всегда зажимаю тыщенку-другую. А чтоб моя баба не нашла, прячу в щель между сиденьем и спинкой дивана.
Тогда вспомнил и Ярослав: он тоже спрятал заначку между спинкой и сиденьем. В такси...

Кладбище паровозов.
Ржавые корпуса.
Трубы полны забвенья,
свинчены голоса.

Словно распад сознанья -
полосы и круги.
Грозные топки смерти.
Мертвые рычаги.

Градусники разбиты:
цифирки да стекло -
мертвым не нужно мерить,
есть ли у них тепло.

Мертвым не нужно зренья -
выкрошены глаза.
Время вам подарило
вечные тормоза.

В ваших вагонах длинных
двери не застучат,
женщина не засмеется,
не запоет солдат.

Вихрем песка ночного
будку не занесет.
Юноша мягкой тряпкой
поршни не оботрет.

Больше не раскалятся
ваши колосники.
Мамонты пятилеток
сбили свои клыки.

Эти дворцы металла
строил союз труда:
слесари и шахтеры,
села и города.

Шапку сними, товарищ.
Вот они, дни войны.
Ржавчина на железе,
щеки твои бледны.

Произносить не надо
ни одного из слов.
Ненависть молча зреет,
молча цветет любовь.

Тут ведь одно железо.
Пусть оно учит всех.
Медленно и спокойно
падает первый снег.

В ту весну вода держалась недолго и ушла, унося с собой мусор и нечистоты. Дело в том, что уборной у нас не было -- по большой нужде бегали
на край овражка. А роль ассенизатора выполняли вешние воды. Построить уборную нам все-таки пришлось: к Смелякову на свидание
собиралась приехать Дуся. Заранее известно было, что остановится она у нас. Вот ради нее мы и затеяли строительство. Строили впопыхах, даже доски не
обрезали -- так из стандартных шестиметровых и соорудили будочку. Ребята смеялись: вы б ее хоть двухэтажной сделали!..
Перед Дусиным приездом мы побывали у Ярослава Васильевича в бойлерной. Пропуск на шахту нам устроил скульптор Коля Саулов: он как раз заканчивал
своего "Флагмана коммунизма" и наврал начальству, что Дунский и Фрид большие знатоки изобразительного искусства, а ему нужна консультация.
Мы прошли к Смелякову. Это была первая встреча после нашего отъезда с ОЛПа, и Ярослав Васильевич хотел отпраздновать ее по всем правилам. для
этого кто-то из вольных принес ему поллитра водки.
Трясущимися от нетерпения ручками он достал из заначки бутылку -- и выронил на цементный пол. Не Коля Саулов тут нужен был, а Роден -- чтобы
запечатлеть в мраморе отчаянье Ярослава. Эта трагическая фигура до сих пор стоит у меня перед глазами.
Мы утешали его: режим помягчел, на выходные зеков отпускают за зону -- выпьем у нас, на Угольной 14...
Приехала Дуся -- синеглазая, веселая, ласковая. Ей разрешили личное свидание с мужем, и они провели вместе три дня. Потом она уехала. Ярослав
был счастлив. Весело рассказывал:
-- Дуся сильно полевела. В перерыве между половыми актами вдруг сказала:
Яра, а у Молотова очень злое лицо...

Теперь он часто бывал у нас в домике. Уважительно и нежно разговаривал с Минной Соломоновной, читал новые куски из "Строгой любви".
Правда, первый визит чуть было не закончился крупными неприятностями. Мы -- как обещали -- подготовили угощение и выпивку, две бутылки красного вина.
Смеляков огорчился, сказал, что красного он не пьет. Сбегали за белым, то есть, за водкой. Слушали стихи, выпивали. Когда водка кончилась, в ход пошло
и красное: оказалось, в исключительных случаях пьет. Всех троих разморило и мы задремали.
Проснулись, поглядели на часы -- и с ужасом увидели, что уже без четверти восемь. А ровно в восемь Ярослав должен был явиться на вахту, иначе
он считался бы в побеге. И мы, поддерживая его, пьяненького, с обеих сторон, помчались к третьему ОЛПу. Поспели буквально в последнюю минуту.
Эльдар Рязанов где-то писал, что наш рассказ об этом происшествии подсказал им с Брагинским трагикомическую сцену в "Вокзале для двоих".

Прошло время, и Ярослав Васильевич женился на Татьяне Стрешневой, поэтессе и переводчице.
Она была в доме творчества "Переделкино" в тот день, когда туда приехал объясниться со Смеляковым приятель, заложивший его. Просил забыть старое, не
сердиться. Намекнул: если будешь с нами -- все издательства для тебя открыты! Ярослав не стал выяснять, что значит это "с нами", а дал стукачу по
морде. Тот от неожиданности упал и пополз к своей машине на четвереньках, а Смеляков подгонял его пинками. Это видела Татьяна Валерьевна, случайно
вышедшая в коридор. Сцена произвела на нее такое впечатление, что вскоре после этого она оставила своего вполне благополучного мужа и сына Лешу ушла
к Смелякову. Так она сама рассказывала.

После смерти Ярослава Васильевича мы отдали Тане его письма к нам и тетрадку с черновыми набросками "Строгой любви". Иногда я жалею об этом --
но если подумать: умер Смеляков, умерла Татьяна, нет уже Юлика. Скоро и меня не будет -- а кому, кроме нас, дорога эта потрепанная тетрадка?

Ильза, вольная девочка из бухгалтерии, принесла Ярославу Васильевичу тоненькую школьную тетрадку. На клетчатых страничках Смеляков стал писать у
себя в бойлерной, может быть, главную свою поэму -- "Строгая любовь". Писал и переделывал, обсуждал с нами варианты -- а мы радовались каждой строчке:
Впрочем, тут разговор иной.
Время движется, и трамваи
в одиночестве под Москвой,
будто мамонты, вымирают...
О своей комсомольской юности, о своих друзьях и подругах он писал с нежностью, с юмором, с грустью. Судьба у этой поэмы оказалась счастливой --
куда счастливей, чем у ее автора.

Впрочем сейчас, когда, как выражался мой покойный друг Витечка Шейнберг, "помойница перевернулась", переоценке подвергнута вся советская поэзия: уже
и Маяковский -- продажный стихоплет, и за Твардовским грешки водились... Что уж говорить о Смелякове! Хочется спросить яростных ниспровергателей:
помните, как такие же как вы, взорвали храм Христа Спасителя? Теперь вот отстраивают...
Вряд ли кто заподозрит меня в симпатиях к коммунистическому прошлому. Да, идея оказалась ложной. Да, были прохвосты, спекулирующие на ней -- в том
числе и поэты. Но всегда -- и в революцию, и в гражданскую войну, и после -- были люди, бескорыстно преданные ей. И преданные ею. Они для меня -- герои
высокой трагедии."

Валерий Фрид. 58 с половиной или записки лагерного придурка

Если я заболею,
к врачам обращаться не стану,
Обращаюсь к друзьям
(не сочтите, что это в бреду):
постелите мне степь,
занавесьте мне окна туманом,
в изголовье поставьте
ночную звезду.

Я ходил напролом.
Я не слыл недотрогой.
Если ранят меня в справедливых боях,
забинтуйте мне голову
горной дорогой
и укройте меня
одеялом
в осенних цветах.

Порошков или капель - не надо.
Пусть в стакане сияют лучи.
Жаркий ветер пустынь, серебро водопада -
Вот чем стоит лечить.
От морей и от гор
так и веет веками,
как посмотришь, почувствуешь:
вечно живем.

Не облатками белыми
путь мой усеян, а облаками.
Не больничным от вас ухожу коридором,
а Млечным Путем.

Из воспоминаний Чуева:
На одном обсуждении Смеляков сказал:
- Мне надоели эти Евгении Онегины с партийными билетами!

Стихийный митинг
- У американского посольства готовят трибуну и стягивают милицию, - сказал он, - сейчас будет стихийный митинг протеста...

Мне рассказывали, что в день свадьбы Евтушенко с Ахмадулиной в "Правде" вышла разгромная статья о Евтушенко. В то время это много значило.
Молодожены решили зайти к Смелякову, чтобы тот их поздравил. Они предстали перед ним, и юная Белла сказала:
- Ярослав Васильевич, мы с Женей сегодня расписались и вот пришли к вам...
- Это мне напоминает свадьбу Гитлера и Евы Браун, - мрачно сказал Смеляков. Он прочитал статью...

Киноновелла "Наваждение" из "Приключений Шурика"
Шурик читает стихотворение Смелякова, 3.47

Ярослав Смеляков родился 26 декабря 1912 (8 января 1913 н.с.) в Луцке в семье железнодорожного рабочего. Раннее детство прошло в деревне, где получил начальное образование, затем продолжил учение в московской семилетке. Рано начал писать стихи.
В 1931 окончил полиграфическую фабрично-заводскую школу, где публиковал свои стихи в цеховой стенгазете, писал обозрения для агитбригады. В это же время занимался в литературных кружках при "Комсомольской правде" и "Огоньке", был замечен Светловым и Багрицким.

В 1932 вышла первая книжка стихов Смелякова "Работа и любовь", которую он сам же и набирал в типографии как профессиональный наборщик.
В 1934 по необоснованному обвинению Я.Смеляков был репрессирован, выйдя на свободу в 1937. Несколько лет работал в редакциях газет, был репортером, писал заметки и фельетоны.
В первые месяцы Отечественной войны рядовым солдатом воевал в Карелии, попав в окружение, до 1944 находился в финском плену.
В послевоенные годы вышла книга "Кремлевские ели" (1948), в которую вошли лучшие стихи Смелякова, написанные до и после войны.
В 1956 была опубликована повесть в стихах "Строгая любовь", получившая широкое признание.
В 1959 появился поэтический сборник "Разговор о главном"; явлением в советской поэзии стала книга стихов "День России" (1967).
В 1968 была написана поэма о комсомоле "Молодые люди".
В последние годы поэт все чаще обращался к дням, людям и событиям своей молодости. Много ездил по стране (цикл "Дальняя поездка"), бывал за рубежом, о чем поведал в книге "Декабрь", в разделе "Муза дальних странствий".
Переводил стихотворения с украинского, белорусского и других языков народов СССР. Умер Я.Смеляков в 1972.
После смерти поэта вышли его книги "Мое поколение" (1973) и "Служба времени" (1975).

Станислав Рассадин

85 лет назад родился Ярослав Смеляков
"Если я заболею, к врачам обращаться не стану..." Таковы самые известные смеляковские строки - как водится, благодаря мелодии, сочиненной, кажется, Юрием Визбором. Это 40-е годы. Вот 60-е: "Я на всю честную Русь / заявил, смелея,/ что к врачам не обращусь, /если заболею/. /Значит, сдуру я наврал / или это снится, / что и я сюда попал, / в тесную больницу?"... Метафора за метафорой того, давнего стихотворения отвергаются и опровергаются: "Медицинская вода / и журнал "Здоровье". / И ночник, а не звезда / в самом изголовье".
Первое стихотворение принадлежит человеку, у которого позади ранняя слава, арест, война, плен, новый адрес (впереди же еще один), но пока есть душевная сила самое смерть воспринять как слияние с миром, с природой: "Не больничным от вас ухожу коридором, / а Млечным Путем". В стихотворении позднем - до ужаса реальный человек наедине не с миром, а с собою самим, в смятении и тоске: "Бормочу в ночном бреду / фельдшерице Вале: / "Я отсюдова уйду, / зря меня поймали. / Укради мне - что за труд?! - / ржавый ключ острожный". / Ежели поэты врут, / больше жить не можно".
Смеляков был не из врущих. То есть я далеко не уверен, будто он искренне поносил, вкупе со многими, "власовца" Солженицына (как-никак не только большого писателя, но - зека, вдобавок сказавшего правду о лагере, которого Смелякову пришлось хлебнуть не единожды. И собственные стихи о котором он глухо держал в столе - их опубликовали лишь посмертно). Но драма его пронзительного лирического дара была рождена не только страшной судьбой.
...Вряд ли намеренно - даже наверняка нет - два стихотворения уж совсем давних, 30-х годов, опять же контрастно аукнулись уже своими заглавиями: "Любовь" и "Любка". В одном - юный типографский рабочий (профессия самого Смелякова, собственноручно набравшего свою первую книжку) ненавидит соперника, зрелого, сильного, знающего "дела и деньги", и предъявляет свое право пролетария-гегемона на любовь его жены. Зато в другом - не до младобольшевистских притязаний: "Мы еще не жили, а уж нас разводят, / а уж нам сказали: "Пожили. Пора!" / Мне передавали, что с тобою ходят, / нагло улыбаясь, наши фраера. / Мне передавали, что ты загуляла - / лаковые туфли, брошка, перманент. / Что с тобой гуляет розовый, бывалый, / двадцатитрехлетний транспортный студент"... Двадцатитрехлетний! Экая, право, заматерелость!
Эта стилизация под блатную одесскую "Любку", она же - "Мурка", естественна потому, что идет веселая игра в чувство, но - игра, освобождающая от угрюмой необходимости следовать идеологическому канону.
Может показаться странным сопоставление этого шедевра юноши Смелякова с шедевром его зрелой поры, жестко озаглавленным стихотворением "Жидовка" (при первой, также посмертной, публикации в "Новом мире" переименованным в "Курсистку" - вероятно, дабы избежать подозрения в антисемитизме). "Прокламация и забастовка, / Пересылки огромной страны. / В девятнадцатом стала жидовка / Комиссаркой гражданской войны. / Ни стирать, ни рожать не умела, / Никакая не мать, не жена - / Лишь одной революции дело / Понимала и знала она. / Брызжет кляксы чекистская ручка, / Светит месяц в морозном окне, / И молчит огнестрельная штучка / На оттянутом сбоку ремне". Ужас нормального человека (вдруг явившего драгоценнейшую нормальность) при виде фанатички, кого неспособны переменить ни кровь посылавшихся ею на казнь, ни собственная гулаговская судьба,- вот что столь явственно здесь: "В том районе, просторном и новом, / Получив как писатель жилье, / В отделении нашем почтовом / Я стою за спиной у нее. / И слежу, удивляясь не слишком - / Впечатленьями жизнь не бедна, / Как свою пенсионную книжку / Сквозь окошко толкает она".
"Толкает" - что за выразительнейший глагол, выразивший именно непеременчивость, то бишь неисправимость!..
Итак, где легкая "Любка" и где мучительная "Жидовка"? Меж тем они родственны своею свободой - пускай даже юношеские стихи свободны как бы первоначально, еще не захотев, не успев уступить независимость установкам эпохи, а в стихотворении позднем, до жестокости жестком, прорвалась освобожденность. Высвобождение из-под власти того, чему Смеляков присягнул служить, возможно, больше из страха, чем из истинной убежденности. И в свободе своей - столь разной - оба стихотворения цельны. Целостны.
Чаще, однако, цельность и целостность представали не в таком обаятельном воплощении. "Мы твоих убийц не позабыли / в зимний день, под заревом небес, / мы царю России возвратили / пулю, что послал в тебя Дантес", - в этом бесчеловечном роде он изъявлял любовь к Пушкину. А взявшись писать о его вдове, о "Мадонне", также явил чрезвычайную бестактность: "Напрасный труд, мадам Ланская, / тебе от нас не убежать!"
"Мы царю России возвратили... От нас не убежать!" Собственное лирическое "я" оказывается в безнадежной роли заложника у "нас", марширующих только строем. И что, может быть, еще хуже, входит в силу синдром заложничества, объект исследования нынешних психологов: заложник, смертельно боясь тех, кто взял его в плен, начинает их и любить. Отождествляет себя с ними.
Не самоутверждения ради вспомню, как три соавтора, Л. Лазарев, Ст. Рассадин и Б. Сарнов, некогда сочинили пародию, кончавшуюся: "Пускай смазливая канашка / как бы добилась своего. / Была у Пушкина промашка, / но мы поправили его". И одному из авторов, мне, привелось объясняться с обидевшимся Смеляковым. "Я же хотел его от нее защитить!" - был его аргумент, на что я ответил вопросом: "А он вас об этом просил?" И не удержался, чтоб не смоделировать ситуацию: как Пушкин, живи он сейчас, среагировал бы на подобный тон по отношению к Наталии Николаевне? Стало быть, кто тогда мог оказаться на месте Дантеса?
Кончилось разрывом наших неблизких отношений, мы перестали здороваться, что было отчасти пикантно: я писал в ту пору книжку о Смелякове. Впрочем, когда она, безжалостно оскопленная редактурой, вышла, он встретил ее враждебно. А. П. Межиров рассказывал мне: якобы Ярослав Васильевич, прочитав, заплакал, ударил кулаком по столу и вскричал: "Он сводит счеты с моим поколением!"
Счетов не было. Была попытка выявить в Смелякове то, что возвышало его над поколенческой массой; что хоть частью принадлежало той поэзии, где отсчет шел от Ахматовой и Пастернака . А к этой части будет справедливо отнести не только то, где случался прорыв к полной свободе, но и то, что мечено раздвоенностью. Или, если угодно, двойственностью.
Евгений Евтушенко тонко заметил, что в нежно любимом им Смелякове соединялись "советскость" и "антисоветскость", державность царя Петра и слабость, трепетность царевича Алексея,- понятно, имелось в виду сильнейшее стихотворение "Петр и Алексей", где выяснялось, чья правда выше. Приговор не был заранее, по-советски предрешен, сам смеляковский Петр мучился сомнениями, решая судьбу сына: "Это все-таки..." Все-таки! "...В нем до муки / через чресла моей жены / и усмешка моя, и руки / неумело повторены". Тут и само это "неумело" - то ли попрек жене и сыну, то ли попытка его извинить: что, мол, взять с неумехи? "Но..." Вот именно - "но"! "Но, до боли души тоскуя, / отправляя тебя в тюрьму, / по-отцовски не поцелую, / на прощанье не обниму. / Рот твой слабый и лоб твой белый / надо будет скорей забыть. / Ох, нелегкое это дело - / самодержцем российским быть!.." А в финале - не только ритуальный авторский жест: "...уважительно я склоняюсь / перед памятником твоим", но главное то, что пронзительнее, выразительнее, чувственнее любого ритуала: "Тусклый венчик его мучений. / Императорский твой венец".
Сама яркость этих двух строк утверждает, что сломленный, боящийся власти Смеляков не сказать добровольно, однако все же разумом и душой выбрал ее сторону, простив ей "тусклый венчик" своих собственных мук. Пуще того, унизив его эпитетом. Дела не слишком меняло и наличие стихотворений, которые никак не могли быть опубликованы по тогдашним цензурным соображениям,- как, к примеру, стишок про Машку, которая, подкалымив там и сям, гуляет с устатку в пивной: "И того не знает, дура, / полоскаючи белье, / что в России диктатура / не чужая, а ее!"
Конечно, нельзя не расслышать иронии над тем, что диктатура оказалась перехваченной у таких, как Машка, и, следовательно, вроде бы и над самой диктатурой. И, конечно, попади эти стихи в пору их написания (1966) на глаза тем, от кого Смеляков их скрывал, их сочли бы антисоветскими. Но, как ни крути, именно диктатура была для уставшего, измученного, сдавшегося поэта... Желанной? Скорее - той реальностью, которую он согласился принять.
Так с политической точки зрения. А с поэтической? Снижает ли все это эстетический уровень хотя бы великолепных стихов о Петре и Алексее? И да, и нет. Приняв свое время, Смеляков воплотил его - подчас с поразительной силой; что ж, это уже достоинство, уже похвала. Одержал ли он победу над временем и над своею судьбой (в том смысле, в каком Ахматова назвала победителем гонимого и убитого Мандельштама)? Во многих стихотворениях - нет, ни в коем случае. В немногих - да, безусловно. В прочих, в таких, как о Петре с Алексеем или о загулявшей бабе,- в относительной, впрочем, заметной мере: именно потому, что мучительная раздвоенность не уступила все-таки до конца отупляющей, нивелирующей силе. Боль, страх, мука заложника пробились даже сквозь внушаемую себе - почти искренне - любовь к отнявшим свободу.

Чугунный, нежный голос мой...: Первые послелагерные годы поэта Ярослава Смелякова

Александр Меситов, Тула

Первые послевоенные годы в литературной жизни Сталиногорска (ныне город Новомосковск Тульской области) были особыми, поскольку там жил Ярослав Смеляков .
Он прибыл в этот город у истоков Дона не по своей воле, прибыл по этапу. В финскую кампанию попал в плен, в Великую Отечественную - снова в плен. Ему в полной мере досталось за эти два пленения и от врагов, и от своих.
К этому времени он был уже не просто подпольным поэтом, а признанным литературным мастером, его стихи знали и любили во всех уголках СССР. Кстати, мало кто знал, что первый свой поэтический сборник он выпустил в 18 лет. Работал он тогда наборщиком в типографии и свои сокровенные стихотворные строки набирал сам же, своими руками.
В Сталиногорске у него были два человека, которые ему сильно помогли: главный редактор местной газеты Константин Разин и поэт Степан Поздняков. Многое о Смелякове той поры мне известно по их рассказам.
Первым его увидел Константин Разин. Он так рассказывал об этом:
- Он вошел ко мне в кабинет страшно худой, в армейской телогрейке, подпоясанный солдатским ремнем, на голове военная шапчонка, но без звездочки и какая-то сильно заношенная. Глаза, очень напряженные глаза. Но сказал спокойно, с достоинством: "Я - поэт Ярослав Смеляков. Умею писать стихи, корреспонденции, репортажи... Думаю, что я мог бы быть полезным для вашей газеты..."
Я не мог ему отказать.
В том, что Константин Иванович взял большого русского поэта, ничего удивительного не было. Но могли найтись и такие, кто сказал бы: "Да ведь он лагерника пригрел..." И Разин пошел к главному местному партийному начальнику, благо, располагался райком партии в том же здании. Так, мол, и так. Я Смелякова в редакцию в штат принял. Тот только и смог вымолвить: " А разве он у нас где-то сидит?" - потом покатал карандаш по столу и вынес свое решение: "Костя, у тебя ведь семья, а я - один. Если что, скажешь, что я велел и приказал зачислить его в штат".
Говорят, что это было время поголовной трусости и доносительства. Зря говорят.
Работа работой, но где-то надо жить, спать и есть. Степан Поздняков, только что вернувшийся с фронта, тяжело раненный, оплаканный близкими (приходила похоронка, был напечатан некролог в газете), на все протесты Смелякова замахал руками: "Никаких! Пошли-пошли, будешь жить у меня, угол найдем".
Было тогда Ярославу Смелякову 33 года.
Отогревшись у Степана Позднякова в его коммуналке, он иногда рассказывал какие-то эпизоды своей недавней жизни, рассказывал своим глуховатым голосом, изредка делая глубокие затяжки (курил он тогда папиросы).
Их, пленных, конвоировали немцы с лютыми черными овчарками. Смеляков шел крайним в четверке и время от времени отрывал взгляд от дороги, от своих ног и угрюмо, тяжело смотрел на конвоира. Тот сразу же подскочил к Ярославу и несколько раз тыльником автомата с размаха ударил его по зубам. Смеляков утирал кровь с разбитых губ и через минуту снова поднимал взгляд на фашиста. Тот тут же снова принимался лупить железным прикладом. И так несколько раз. Пока сосед Смелякова с жаром и отчаянием не зашептал: "Да не гляди ты так на него, Христа ради, ведь забьет же насмерть..."
Представьте себе, что это был за взгляд, один только взгляд, за который ему вышибли половину зубов и чуть не убили. Доставалось ему позже и от наших конвоиров.
А вот Солженицын пишет, что у него в такой же ситуации конвоир вел себя иначе, даже чемоданчик помог с вещами донести.
В Сталиногорске Смеляков написал многое из того, что стало смеляковской поэтической классикой: "Хорошая девочка Лида", "Это кто-то придумал счастливо", "Вот опять ты мне вспомнилась, мама", "Памятник", "Наш герб"...
О двух последних стихотворениях стоит сказать особо.
Койку Смелякова отгораживал от всей комнаты семейства Поздняковых большой самодельный шифоньер. В ту ночь ему не спалось, и он вслепую царапал карандашом на пачке из-под папирос. Потом несколько раз зажигал спичку и, зажав ее в ладонях, светил себе, перечитывал написанное. А утром Степан Яковлевич был первым, кто услышал:
И ты услышишь в парках под Москвой Чугунный голос, нежный голос мой.

Несколько позже редакция выхлопотала Смелякову отдельную комнатку, и он переехал на соседнюю улицу. (Дом этот 20 лет тому назад сломали, но автор этих строк успел сфотографировать его.)
Когда он задумал написать стихотворение "Наш герб", то закрылся в той самой своей комнате, а ключ в форточку отдал Позднякову.
Раз в сутки Степан Яковлевич приносил поэту железную чашку, завернутую в чистую тряпку (картошка, квашеная капуста, хамса), передавал в форточку, спрашивал: "Ну как?"
Смеляков, небритый и какой-то жалкий, рассеянно съедал передачку тут же на подоконнике, жаловался, что у него ничего не получается, отдавал чашку и говорил: "Ну ладно, Степан, ты иди... спасибо тебе..."
Ровно трое суток он провел в затворничестве, истязая себя и свое воображение, но своего добился, социальный заказ выполнил на высочайшем уровне:
И каблуками мерзлыми стуча,

Внесла ткачиха свиток кумача...

Станислав Куняев

Ежели поэты врут, больше жить не можно. Я. Смеляков

Ровно четверть века тому назад, 27 ноября 1972 года, умер поэт, до последнего вздоха преданный эпохе социализма, истово верующий в ее историческое величие, никогда ни на йоту не сомневавшийся в ее правоте...
Звали его Ярослав Васильевич Смеляков. Нет, он был не прост, этот белорус, впервые арестованный "за моральное разложение" в конце 1934 года. Тогда при обыске в его квартире была найдена книга Гитлера "Моя борьба". А потом - финский плен, а после вызволения из плена подневольная работа на тульских шахтах, а в 1951 году еще один арест и еще три года лагерной жизни в Инте. Но ему повезло больше, нежели его друзьям - Борису Корнилову и Павлу Васильеву: где они похоронены - не знает никто. Вроде бы проклинать должен был поэт это время, но вспоминаю, как его жена Татьяна Стрешнева на смеляковской даче в Переделкине незадолго до смерти поэта с ужасом и восторгом рассказывала мне:
- Я иногда слышу, как он во сне бредит, разговаривает. Так вы не поверите: однажды прислушалась и поняла, что он с кем-то все спорит, все советскую власть отстаивает!
Впрочем, я это понял гораздо раньше, когда прочитал его некогда знаменитые и крамольные для нынешнего времени стихи 1947 года:
Я строил окопы и доты,

Железо и камень тесал, и сам я от этой работы железным и каменным стал. Я стал не большим, а огромным - попробуй тягаться со мной! Как Башни Терпения, домны стоят за моею спиной.

Стихи не о выполнении каких-то хозяйственных планов, не о достижении успехов в личной судьбе, это - о строительстве небывалой в истории человечества цивилизации.
Конечно, Смеляков понимал, что ее созидание требует непомерных жертв, и главный вопрос, мучивший его всю жизнь, был таков: что определяло эти жертвы - принуждение или добрая воля? Если принуждение - то великая цивилизация строится на песке, и рано или поздно ее домны и Башни Терпения пошатнутся. Если жертвы добровольны и над ними мерцает венчик священного, религиозного, в полном смысле слова, пламени, тогда они ни за что не канут в небытие и забвение...
Сносились мужские ботинки,

Армейское вышло белье, но красное пламя косынки всегда освещало ее. Любила она, как отвагу, как средство от всех неудач, кусочек октябрьского флага - осеннего вихря кумач. В нем было бессмертное что-то: останется угол платка, как красный колпак санкюлота и черный венок моряка. Когда в тишину кабинетов ее увлекали дела - сама революция это по каменным лестницам шла. ......................... Такими на резких плакатах печатались в наши года прямые черты делегаток, молчащие лица труда. 1940-е годы

Но такими ли они были, эти лица, на самом деле? Ведь о том же времени и о тех же людях Андрей Платонов пишет свой "Котлован", где эти лица "стираются о революцию" и выглядят совершенно иначе. Но Смелякову я верю больше. В его стихотворенье нет ни одного фальшивого звука, никакого литературного штукарства, оно совершенно и самодостаточно, а если вспомнить еще две его строфы, не вошедшие в канонический текст, то глубина понимания поэтом народного самопожертвования в эпоху первой пятилетки покажется просто пророческой. Откуда возникла делегатка в нимбе красной косынки? Конечно же, из крестьянской избы.
Лишь как-то обиженно жалась

И таяла в области рта ослабшая смутная жалость, крестьянской избы доброта. Но этот родник ее кроткий был, точно в уступах скалы, зажат небольшим подбородком и выпуклым блеском скулы.

И опять ни одного лживого слова. Все - правда. Правда самопожертвования...
Когда наемные лакеи нынешней идеологической перестройки кричат о десятках миллионов крестьян, якобы ставших лагерной пылью, я перечитываю Смелякова и верю ему, говорящему, что крестьянское сословие в 30-е годы не легло в вечную мерзлоту, а стало в своей численной основе летчиками, рабочими, итээровцами, врачами, студентами, машинистами, рабфаковцами, партийными работниками, поэтами, солдатами новой цивилизации.
У моей калужской бабки, крестьянки, было четверо детей. Сын стал летчиком первого призыва, одна дочь - врачом, другая - диспетчером железной дороги, третья - швеей и потом директором швейной фабрики. Читаешь, бывало, некрологи 70-80-х годов - хоронят академика, военачальника, секретаря обкома, народного артиста, известного писателя - и видишь, что все они - вчерашние крестьянские дети... Об этом трудном, но неизбежном для народного будущего превращении крестьянства в другие сословия Смеляков размышлял всю жизнь. Всю жизнь он жаждал точно определить, из какого материала создан жертвенный нимб, окаймляющий лики "делегаток" и "делегатов", лики чернорабочих социалистической цивилизации.
Чтоб ей вперед неодолимой быть,

Готовилась крестьянская Россия на голову льняную возложить большой венок тяжелой индустрии.

Строки из предсмертного стихотворения 1972 года, демонстративно названного "Сотрудницы ЦСУ" - то есть Центрального Статистического Управления. Одна из аббревиатур грозного времени...
Я их узнал мальчишеской порой,

Когда, ничуть над жизнью не печалясь, они с моею старшею сестрой по-девичьи восторженно общались.

Женские судьбы вчерашних крестьянских дочерей особенно трогали душу подростка, благоговевшего перед их наивным, почти монашеским аскетизмом.
Идя из школы вечером назад,

Я предвкушал с блаженною отрадой, как в комнатушке нашей шелестят моих богинь убогие наряды. Но я тайком приглядывался сам, я наблюдал, как властно и устало причастность к государственным делам на лицах их невольно проступала.

Будущий поэт, школьник был счастлив тем,
что с женщинами этими делил

Высокие гражданские заботы и что в шкафах статистики стальных для грозного строительства хранится средь миллионных чисел остальных его судьбы и жизни единица.

И опять, в который раз, поэт на склоне жизни требовал от судьбы ответа: чего больше было в "грозном строительстве" - подневольного жертвоприношения или добровольного самопожертвования? Нет, он не тешил себя риторикой лозунгов и социальными иллюзиями; он трезво, как сотрудницы ЦСУ, умел считать все победы и все утраты, он знал неимоверную цену, заплаченную народом за воплощение небывалой мечты, он видел, как ложатся в ее фундамент лозунги, люди, машины...
Кладбище паровозов.

Ржавые корпуса. Трубы полны забвенья. Свинчены голоса. Словно распад сознанья - полосы и круги. Грозные топки смерти. Мертвые рычаги. Градусники разбиты: циферки да стекло - мертвым не нужно мерить, есть ли у них тепло. Мертвым не нужно зренья - выкрошены глаза. Время вам подарило вечные тормоза. В ваших вагонах длинных двери не застучат, женщина не засмеется, не запоет солдат. Вихрем песка ночного будку не занесет. Юноша мягкой тряпкой поршни не оботрет. Больше не раскалятся ваши колосники. Мамонты пятилеток сбили свои клыки...

Великое стихотворенье эпохи!.. Эпоха родила нескольких замечательных поэтов: Заболоцкого , Твардовского , Мартынова , Слуцкого , Павла Васильева. Но Ярослав Смеляков отличался от них всех какой-то особой, совершенно истовой, почти религиозной верой в правоту возникающей на глазах новой жизни. Его поэтические пафос был по своей природе и цельности родственен пафосу древнегреческих поэтов, заложивших основы героического и трагического ощущения человеческой истории, с ее дохристианскими понятиями рока, личной судьбы и античного хора. В его взгляде на жизнь не было ни раздвоенности Маяковского , ни покаянных метаний Твардовского, ни иронии Заболоцкого, ни мировоззренческого надлома Бориса Слуцкого. Рядом с ними - уже в шестидесятые и семидесятые годы - будь они кто старше, кто моложе его, он казался каким-то не желающим сомневаться, эволюционировать и пересматривать свои взгляды "мамонтом пятилеток". Но что поразительно! В то же время, когда и Твардовский, и Ахматова , и Заболоцкий, и Мандельштам , и Пастернак , кто из "страха иудейска", кто искренне, создавали Сталину славословия космического размаха, Ярослав Смеляков, восхищающийся героикой сталинской эпохи, посвятил вождю лишь одно стихотворение, да и то после смерти Сталина, да и то не назвав его даже по имени. А стихотворенье особенное, смеляковское, где вождь очеловечен особым образом.
На главной площади страны,

Невдалеке от Спасской башни, под сенью каменной стены лежит в могиле вождь вчерашний. Над местом, где закопан он без ритуалов и рыданий, нет наклонившихся знамен и нет скорбящих изваяний, ни обелиска, ни креста. ни караульного солдата - лишь только голая плита и две решающие даты, да чья-то женская рука с томящей нежностью и силой два безымянные цветка к его надгробью положила. 1964 г.

Вот так попрощался Смеляков со Сталиным.
К российской героической трагедии ХХ века он, как никто другой, прикасался бережно и целомудренно. Вот почему он останется в нашей памяти единственным и потому изумительным поэтом, подлинным русским Дон Кихотом народного социализма, впрочем, хорошо знавшим цену, которую время потребовало от людей за осуществление их идеалов. Поэтом "не от мира сего" Смелякова не назовешь.
Строительство новой жизни по напряжению, по вовлечению в него десятков миллионов людей, по степени риска, по цене исторических ставок было деянием, которое сродни разве что великой войне. А кто, какой историк скажет о войне масштаба 1812 или 1941 года: подневольно ли в такого рода событиях приносятся в жертву миллионы людских судеб, или они живут стихией добровольного самоограничения и самопожертвования? Естественно, что в такие времена над людским выбором властвует и та, и другая сила, и принудительная мощь государства, и то, что называется альтруизмом, героизмом, аскетизмом.
И все-таки в конце концов именно свободная воля решает исход великих войн и строительств. Не мысли о штрафбате и не страх перед загранотрядами заставлял солдата цепляться за каждый клочок сталинградского берега, как бы ни тщился Виктор Астафьев доказать обратное. Мой отец погиб голодной смертью в Ленинграде, но сейчас, перечитывая его последние письма, я понимаю, что он был человеком свободной воли. Смеляков знал о таинственном законе добровольного самопожертвования, когда размышлял о судьбе своего поколения, уходившего на войну:
Как хочется, как долго можно жить,

Как ветер жизни тянет и тревожит! Как снег валится! Но никто не сможет, ничто не сможет их остановить...

Грань между принесением в жертву государством своих сыновей и дочерей и добровольным самопожертвованием - зыбка и подвижна. Да, миллионы несогласных с жестокой дисциплиной и скоростью "грозного строительства" томились в лагерях великой страны, но десятки миллионов созидали ее, не щадя живота своего, понимая суровую истину слов вождя: "Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут". И чуть было не смяли.
За несколько месяцев до смерти в стихотворении "Банкет на Урале" Ярослав Смеляков в последний раз безоговорочно поставил точку и благословил добровольную всенародную жертву, вспомнив о том, что первый в его жизни банкет случился в середине тридцатых годов - "в снегах промышленных Урала".
Я знал, что надо жить смелей,

Но сам сидел не так, как дома, среди седых богатырей победных домн Наркомтяжпрома. Их осеняя красоту, на сильных лбах, блестящих тяжко, свою оставила черту полувоенная фуражка. И преднамеренность одна незримо в них существовала, как словно марка чугуна в структуре черного металла. Пей чарку мутную до дна, жми на гуляш с нещадной силой, раз нормы славы и вина сама эпоха утвердила.

Барельефы этих богатырей, отлитые словно бы из каслинского чугуна, не менее величественны, нежели мраморные статуи богов и героев Эллады. А по своей ли, по государственной ли воле вершили они подвиги, поэт различать не хочет, ибо понимает, что обе силы - и внешняя, и внутренняя - двигали ими... Недаром же он, трижды попадавший на круги лагерного ада, ни в одном своем стихотворенье ни разу нигде не проклял ни эпоху, ни свою судьбу, ни Сталина, умело использовавшего для строительства оба могучих рычага истории: вдохновение и принуждение. А ведь в шестидесятые годы рядом со Смеляковым уже писали, уже издавались и Солженицын, и Юрий Домбровский, и Варлам Шаламов . Но как ни старалось поэтическое окружение Смелякова - Евтушенко , Межиров , Коржавин и другие искренние и фальшивые певцы революции и социализма - добиться от Ярослава осуждения эпохи первых пятилеток, старый лагерник не пошел на самоубийственный шаг и не предал ни своего призвания, ни своей судьбы.
А к евтушенковско-межировским крикам о тоталитаризме и культе личности Смеляков относился с плохо скрытой брезгливостью. Всем, с нетерпением ожидавшим от него после ХХ съезда партии мазохистского осуждения истории, проклятий тоталитарному режиму, солженицынского, говоря словами Блока "публицистического разгильдяйства", он неожиданно ответил публикацией стихотворенья "Петр и Алексей".
Петр, Петр, свершились сроки

Небо зимнее в полумгле. Неподвижно белеют щеки, и рука лежит на столе.

Как похож его "строитель чудотворный" на богатырей из Наркомтяжпрома, на Тараса Бульбу, приговорившего к смерти изменника - сына Андрея, на Иосифа Сталина, отчеканившего: "я солдат на генералов не меняю", когда ему предложили обменять попавшего в плен сына Якова на фельдмаршала Паулюса.
День в чертогах, а год в дорогах,

По-мужицкому широка в поцелуях, перстнях, ожогах императорская рука. Слова вымолвить не умея, ужасаясь судьбе своей, скорбно вытянувшись пред нею, замер слабостный Алексей.

Нет, не в Петровской гордыне тут дело, не в сверхчеловеческом тщеславии. Все серьезней: Алексей - это угроза делу Петра, создаваемой его волей новой жизни, будущему России.
Не начетчики и кликуши,

Подвывающие в ночи,- молодые нужны мне души, бомбардиры и трубачи.

Что происходит в этой сцене? Кто и чем жертвует? Кто идет на самопожертвование? И то и другое происходит одновременно. Ибо Алексей - плоть от плоти государевой, он его наследник, его продолжение, и, отправляя сына на казнь, Петр как бы жертвует кровной частицей себя самого... В это мгновенье талант Смелякова взмывает до вершин мировой поэзии, где в разреженном горнем воздухе витают героические души протопопа Аввакума, эсхиловской Антигоны, гоголевского Тараса, пушкинского Медного Всадника:
Это все-таки в нем до муки,

Через чресла моей жены, и улыбка моя, и руки неумело повторены. Рот твой слабый и лоб твой белый надо будет скорей забыть. Ох, нелегкое это дело - самодержцем российским быть.

Но главный трагический парадокс стихотворенья в том, что поэт жалеет не сына, не жертву, а Петра-жреца за его страшное отцовское решенье и за его отцовскую муку.
Зимним вечером возвращаясь

По дымящимся мостовым, уважительно я склоняюсь перед памятником твоим. Молча скачет державный гений по земле из конца в конец. Тусклый венчик его мучений. Императорский твой венец.

Опять и опять в который раз Смеляков не может отделаться от искушения разгадать - какой же венец окаймляет головы его героев, и есть ли в нимбах, осеняющих лики, отблеск святости... А потому столь навязчиво и постоянно возникает в его поэзии образ венка: "императорский твой венец", "тусклый", почти терновый "венчик его мучений", "красное пламя косынки", венок из цветущего льна на голове крестьянки, "красный колпак санкюлота", вдавленная морщина от "полувоенной фуражки" на сильном лбу богатыря из Наркомтяжпрома, "черный венок моряка", "большой венок тяжелой индустрии"...
Окружение Смелякова 50-60-х годов не зря относилось к нему и с подобострастием, и с тщательно скрытым недоверием. Он тоже понимал, с кем имеет дело, знал сплоченную силу этих людей, помнил о том, как был повязан их путами в атмосфере чекистско-еврейского бриковского салона его кумир Маяковский, помнил, что духовные отцы тех, кто сейчас крутится возле него, затравили Павла Васильева за так называемый антисемитизм и русский шовинизм, но до поры до времени молчал или был осторожен в разговорах на эту тему, но как честный летописец эпохи не мог не написать двух необходимых для него стихотворений, которые в полном виде были опубликованы лишь после его смерти.
ЖИДОВКА

Прокламация и забастовка. Пересылки огромной страны. В девятнадцатом стала жидовка Комиссаркой гражданской войны. Ни стирать, ни рожать не умела, Никакая не мать, не жена - Лишь одной революции дело Понимала и знала она...

В 1987 году демократы из "Нового мира" впервые опубликовали это стихотворение. Но они всю жизнь, со времен Твардовского, воевавшие против цензуры, не смогли "проглотить" название и первую строфу: стихотворение назвали "Курсистка", и первую строфу чья-то трусливая рука переделала таким образом:
Казематы жандармского сыска,

Пересылки огромной страны. В девятнадцатом стала курсистка Комиссаркой гражданской войны.

Конечно, понять новомировских "курсисток" можно... "Ну хотя бы поэт "еврейкой" назвал свою героиню. Ведь написал же он дружеские стихи Антокольскому : "Здравствуй, Павел Григорьевич, древнерусский еврей!" А тут - "жидовка" - невыносимо, недопустимо, в таком виде печатать нельзя!"
Брызжет кляксы чекистская ручка,

Светит месяц в морозном окне, И молчит огнестрельная штучка На оттянутом сбоку ремне. Неопрятна, как истинный гений, И бледна, как пророк взаперти. Никому никаких снисхождений Никогда у нее не найти. .......................... Все мы стоим того, что мы стоим, Будет сделан по-скорому суд, И тебя самое под конвоем По советской земле повезут...

Две женщины. Одна - русская работница ("прямые черты делегаток, молчащие лица труда"), все умеющая мать и жена, обутая в мужские ботинки, одетая в армейское белье,- и другая - профессиональная революционерка, фанатичная чекистка в кожанке с револьвером на боку, не умеющая "ни стирать, ни рожать", а только допрашивать и расстреливать... Два враждебных друг другу лика одной революции... Какой из них был Смелякову дороже и роднее - говорить излишне. После смерти Смелякова это, одно из лучших его стихотворений, по воле составителей и издателей не вошло даже в самую полную его книгу - однотомник, изданный в 1979 году "Большой библиотекой поэта". Настолько оно было страшным своей истерической правдой так называемым "детям ХХ съезда партии".
Время сломало и опрокинуло многие устои смеляковского мировоззрения. Он верил, что Союз народов создан уже навсегда, что "дело прочно, когда под ним струится кровь", кровь самопожертвования. Он любил ездить на Кавказ и в Среднюю Азию, он любил Кайсына Кулиева и Давида Кугультинова и за талант, и за невзгоды, которые они перенесли вместе со своими народами. Он верил, что все эти кровавые противоречия - в прошлом.
Мы позабыть никак не в силах,

Ни старший брат, ни младший брат, о том, что здесь в больших могилах, на склонах гор чужих и милых сыны российские лежат. Апрельским утром неизменно к ним долетает на откос щемящий душу запах сена сквозь красный свет таджикских роз.

Я бродил по этим тропам Гиссара и Каратегина, не отдавая себе отчета в том, что лишь тридцать лет тому назад буденновские конники сходились здесь грудь на грудь с басмачами-душманами. Однажды, возвращаясь из геологического маршрута по каменистой тропе, вьющейся над кипящим голубым потоком, я увидел под тутовым деревом холмик из камней, над которым свисали с зеленых веток разноцветные тряпичные тенты.
- Что это? - спросил я у сопровождавшего меня местного таджика. Он внимательно посмотрел мне в глаза и не сразу, но ответил:
- Известный басмач тут похоронен. Из нашего рода.
Так что "на склонах гор чужих и милых" были зарыты и те, и другие. И однако я с естественным спокойствием во время геологических маршрутов забредал в самые отдаленные кишлаки, где по-русски кое-как можно было объясниться лишь с чайханщиком, присаживался к чабанскому костру попить чаю с чабанами - потомками басмачей-душманов. Мы улыбались друг другу, в глазах моих собеседников не было ни затаенной злобы, ни коварства, только любопытство и радушие.
Я прощался с этими темнолицыми белозубыми людьми, мы жали друг другу руки, не подозревая, что через тридцать лет их соплеменники будут отрезать головы русским солдатам на разгромленных заставах расчлененной страны. Но в те времена мир Средней Азии еще жил общим укладом, столь дорогим сердцу Ярослава Смелякова.
Правда, он предчувствовал, что после его смерти история может быть переписана, кое-какие опасения жили в его душе.
Не нужен мне тот будущий историк,

Который ни за что ведь не поймет, как был он сладок и насколько горек действительный, а не архивный мед.

Смеляков как будто бы предвидел появление различных волкогоновых, антоновых-овсеенков, александров яковлевых, но такого количества грязи, лжи и клеветы, которое выльется на его поколение и на историю отечества, он предвидеть не мог. Хотя и предупреждал их от наглого легкомыслия и тщеславного амикошонства, когда создал в своем воображении сцену, как якобы однажды он подошел в Кремле к креслу Иоанна Грозного в его царственной спальне:
И я тогда, как все поэты,

Мгновенно безрассудно смел, по хулиганству в кресло это как бы играючи присел. Но тут же из него сухая, как туча, пыль времен пошла, и молния веков, блистая, меня презрительно прожгла. Я сразу умер и очнулся в опочивальне этой там, как будто сдуру прикоснулся к высоковольтным проводам. Урока мне хватило слишком, не описать, не объяснить. Куда ты вздумал лезть, мальчишка? Над кем решился подшутить?

А нынешние - не просто играючи, не просто шутя, не по безрассудной смелости, а по глумливому расчету, за большие деньги, за карьеру и льготы, с напряженными от страха и ренегатской ненависти лицами, хватаются за высоковольтные провода истории, корчатся, гримасничают, лгут до пены на губах. Им никогда не понять душу истинного поэта русского социализма; они жаждут заглушить его голос - "чугунный голос, нежный голос мой", стереть с лица земли его "заводы и домны", закрыть его шахты, разрушить его монументы, вывернуть с насыпи шпалы его железных дорог, осквернить его мавзолей. Мародеры истории... Впрочем, пусть они не забывают о судьбе еще одного мародера - Исаака Бабеля, который после октября 1917 года приехал в Зимний дворец, зашел в царские покои, примерил на себя халат Александра III, отыскал спальню и завалился в кровать вдовствующей императрицы. Все было на самом деле, и возмездье настигло его через 20 лет - в 1937 году... Да, видимо, можно разрушить материальную часть цивилизации Ярослава Смелякова. Но духовный мир, мир памяти, мир его героев и героинь с нимбами, венками, кумачовыми косынками, "венчиками мучений" живет по своим, неподвластным для разрушителей законам. "В нем было бессмертное что-то..."
А еще он чувствовал и завещал нам нелегкое бремя памяти обо всем русском крестном пути, и знал, что сквозь всю пелену грядущего глума будут все-таки проступать как бы начертанные тусклым пламенем его слова, которые он оставил на соловьевской истории России:
История не терпит многословья,

Трудна ее народная стезя. Ее страницы, залитые кровью, нельзя любить бездумною любовью и не любить без памяти нельзя.

Он свято верил в труд. Теперь его вовеки у нас не издадут.

Неверно. У "них" не издадут, "они" не издадут. Издадут "у нас", издадим "мы". Небольшую книжечку, тридцать-сорок стихотворений, но таких, у которых вечная жизнь.

Печатается в сокращении. Полностью публикуется в N 12 "Нашего современника" за 1997 год.

Ярослав Васильевич Смеляков. Родился 26 декабря 1912 (8 января 1913) года в Луцке Волынской губернии - умер 27 ноября 1972 года в Москве. Русский советский поэт и переводчик, литературный критик. Лауреат Государственной премии СССР (1967).

Ярослав Смеляков родился 26 декабря 1912 года (8 января 1913 по новому стилю) в Луцке Волынской губернии (ныне Украина).

Отец - Василий Еремеевич Смеляков, служил на железной дороге.

Мать - Ольга Васильевна, домохозяйка, происходила из семьи мещан Крицких, имевших купеческие корни.

Старшая сестра - Зинаида (1899 г.р.).

Старший брат - Владимир (1901 г.р.).

Ярослав был третьим и самым младшим ребенком в семье. О городе своего рождения - Луцке - он позже написал в стихах:

Я родился в уездном городке
и до сих пор с любовью вспоминаю
убогий домик, выстроенный с краю
проулка, выходившего к реке.

Мне помнятся вечерние затоны,
вельможные брюхатые паны,
сияющие крылья фаэтонов
и офицеров красные штаны.

Здесь я и рос. Под этим утлым кровом
я, спотыкаясь, начинал ходить,
здесь услыхал - впервые в жизни! - слово,
и здесь я научился говорить.

Ему было всего 1 год и 7 месяцев, когда к Луцку приблизился русско-немецкий фронт и семья Смеляковых уехала в Воронеж, на родину матери. Детство провёл в деревне.

В Воронеже Ярослав пошёл в 1-ю советскую трудовую школу. Знакомство с шедеврами русской поэзии, особенно с поэмами «Мцыри» и «Песнь о купце Калашникове», потрясло воображение Ярослава. Очень большое впечатление произвела на юного поэта книга стихов .

С 10 лет он начал писать стихи. Одиннадцатилетнего Ярослава мать послала к старшим детям в Москву для продолжения учёбы в семилетней школе, а вскоре и сама перебралась в столицу. Они жили в доме на Большой Молчановке, 31 (теперь на этом месте кинотеатр «Октябрь»).

В 1931 году окончил полиграфическую фабрично-заводскую школу. «В стенах этой школы, помещавшейся в Сокольниках, все мы с упоением дышали комсомольской атмосферой начала пятилеток», - писал поэт в автобиографии «Несколько слов о себе». Работал в типографии.

По настоянию друга, журналиста Всеволода Иорданского, принёс свои стихи в редакцию молодёжного журнала «Рост», но перепутал двери и попал в журнал «Октябрь», где был принят своим кумиром, поэтом Михаилом Светловым, который дал молодому поэту зелёную улицу. По иронии судьбы, в один из первых же рабочих дней в типографии ему доверили набирать собственные же стихи - сборник «Работа и любовь» (1932).

Еще учась в ФЗУ (будучи «фабзайцем»), публиковал стихи в цеховой стенгазете. Писал также обозрения для агитбригады. Дебютировал в печати в 1931 году. Смеляков воспевал новый быт, ударный труд.

Занимался в литературных кружках при газете «Комсомольская правда» и журнале «Огонёк». Вместе с ним литобъединение посещали тогда начинающие, а впоследствии именитые поэты Сергей Михалков, Маргарита Алигер и другие.

Член СП СССР с 1934 года.

В 1934-1937 годах был репрессирован. В годы террора два близких друга Я. В. Смелякова - поэты Павел Васильев и Борис Корнилов - были расстреляны. Позднее в стихотворении «Три витязя» Смеляков писал об этой дружбе:

Мы вместе жили, словно бы артельно,
но вроде бы, пожалуй, что не так -
стихи писали разно и отдельно,
а гонорар несли в один кабак.

С 1937 года - ответственный секретарь газеты «Дзержинец» трудкоммуны имени Дзержинского (Люберцы).

В 1939 году восстановлен в СП СССР, ответственный инструктор секции прозы.

Участник Великой Отечественной войны. С июня по ноябрь 1941 года был рядовым на Северном и Карельском фронтах. Попал в окружение, находился в финском плену до 1944 года. Возвратился из плена.

В 1945 году Смеляков опять был репрессирован и попал под Сталиногорск (ныне г. Новомосковск Тульской области) в проверочно-фильтрационный спецлагерь № 283 (ПФЛ № 283), где его несколько лет «фильтровали».

Специальные (фильтрационные) лагеря были созданы решением ГКО в последние дни 1941 года с целью проверки военнослужащих РККА, бывших в плену, окружении или проживавших на оккупированной противником территории. Порядок прохождения госпроверки («фильтрации») определялся Приказом наркома внутренних дел СССР № 001735 от 28 декабря 1941 года, в соответствии с которым военнослужащие направлялись в специальные лагеря, где временно получали статус «бывших» военнослужащих или «спецконтингента».

Срок отбывал в лагерном отделении № 22 ПФЛ № 283 при шахте № 19 треста «Красноармейскуголь». Шахта находилась между современными городами Донской и Северо-Задонск (с 2005 года микрорайон г. Донского). На шахте работал банщиком, затем учётчиком. Усилиями журналистов П. В. Поддубного и С. Я. Позднякова поэт был освобождён и работал ответственным секретарем газеты «Сталиногорская правда», руководил литературным объединением при ней. Вместе с ним в лагере находился брат , Иван. После лагеря Смелякову въезд в Москву был запрещён. В Москву ездил украдкой, ни в коем случае не ночевал. Благодаря , замолвившему слово за Смелякова, ему удалось вновь вернуться к писательской деятельности. В 1948 году вышла книга «Кремлёвские ели».

В 1951 по доносу двух поэтов вновь арестован и отправлен в заполярную Инту. Просидел Смеляков до 1955 года, возвратившись домой по амнистии, ещё не реабилитированный. Реабилитирован в 1956 году.

В стихах использовал разговорные ритмы и интонации, прибегал к своеобразному сочетанию лирики и юмора. В сборниках послевоенных лет («Кремлёвские ели», 1948; «Избранные стихи», 1957) и поэме «Строгая любовь» (1956), посвящённой молодёжи 1920-х годов, обнаруживается тяготение к простоте и ясности стиха, монументальности изображения и социально-историческому осмыслению жизни. Поэма, частично написанная ещё в лагере, получила широкое признание.

В произведениях позднего периода эти тенденции получили наиболее полное развитие. Одной из главных тем стала тема преемственности поколений, комсомольских традиций: сборники «Разговор о главном» (1959), «День России» (1967); «Товарищ Комсомол» (1968), «Декабрь» (1970), поэма о комсомоле «Молодые люди» (1968) и другие. Посмертно изданы «Моё поколение» (1973) и «Служба времени» (1975).

Среди наиболее известных произведений - «Если я заболею...» , «Хорошая девочка Лида» (отрывок из этого стихотворения читают главные персонажи и в фильме «Операция «Ы» и другие приключения Шурика»), «Кладбище паровозов», «Любка», «Милые красавицы России». Песню на стихи «Если я заболею» исполняли , и другие (фрагмент этой песни исполняют также главные персонажи и в фильме «Берегись автомобиля»).

Качество стихов Смелякова очень различно как в отношении их глубины, так и формы выражения; налицо - подлинный талант (что подтверждается такими знатоками, как Е. Винокуров, Н. Коржавин, З. Паперный), равно как и слабость общей позиции этого поэта, испытывавшего удары судьбы и впавшего в алкоголизм. Хорошие стихи Смелякова отличаются силой и выпуклой образностью языка, плохие - дешёвой рифмованной декламацией.

Член Правления СП СССР с 1967 года, Правления СП РСФСР с 1970 года. Председатель поэтической секции СП СССР.

В последние 15 лет жизни Смеляков - признанный, маститый поэт, любимый читателями. Он выступает на радио, в телевизионных передачах, гораздо больше других советских литераторов ездит по стране, бывает в зарубежных командировках, встречается с молодыми поэтами России и других республик. Многие начинавшие тогда свой творческий путь авторы с благодарностью вспоминали его строгую, но всегда доброжелательную и справедливую критику. Молодым литераторам он помогает публиковаться, отечески опекает их. Ярослава Васильевича уважали за стоический характер, принципиальность, доброту, юмор.

Ярослав Смеляков умер 27 ноября 1972 года. Похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище (участок № 7).

В Новомосковском историко-художественном музее имеется экспозиция, посвящённая поэту. Представлен большой фотографический и документальный материал, в том числе черновики стихов, из сталиногорского периода жизни Смелякова, личные вещи (переданные вдовой поэта), а также книги учеников и друзей поэта с дарственными надписями.

В Луцке есть улица Смелякова.

Ярослав Смеляков. Если я заболею...

Личная жизнь Ярослава Смелякова:

В начале 1930-х годов его связывали нежные чувства с поэтессой . Молодые люди были влюблены, встречались, гуляли по Москве, читали друг другу стихи. Однако идиллия оказалась недолгой, они стали всё чаще ссориться и вскоре расстались, сохранив дружеские отношения. Во время одного из последних свиданий Ярослав подарил Маргарите массивное серебряное кольцо с масонской символикой: черепом и двумя скрещёнными костями. При этом он полушутя-полусерьёзно сказал: «Пока будешь носить кольцо, у меня всё будет хорошо».

Весной 1934 года Маргарита Алигер узнала, что Ярослав Смеляков в тюрьме и стала лихорадочно искать подаренное им кольцо, которое сняла с пальца и куда-то убрала, когда вышла замуж за композитора Константина Макарова-Ракитина. Однако поиски были тщетны. Спустя два года она случайно обнаружила кольцо в ящике письменного стола среди бумаг и тут же его надела. В пожилом возрасте она рассказывала знакомым загадочную историю с этим масонским кольцом, которое пропадало, когда Ярослав был в беде, и неожиданно находилось, когда дела его шли в гору. Перед последним арестом Смелякова в 1951 году кольцо надломилось и потом 20 лет пролежало непочиненным в столе среди бумаг, но в день похорон поэта Маргарита нашла его целым, хотя сама в ремонт не сдавала.

Дважды был женат.

Первый раз женился сразу после войны, когда жил в Сталиногорске. Его супругой стала простая женщина - Евдокия Васильевна Курбатова, которую в близком окружении звали Дусей. С ней он заочно развёлся после ареста, чтобы не подвергать её опасности репрессий (она вторично вышла замуж за известного жокея Московского ипподрома Александра Бондаревского). Именно первой жене посвящено его известное стихотворение «Памятник»:

Как поздний свет из тёмного окна,
я на тебя гляжу из чугуна.
Недаром ведь торжественный металл
моё лицо и руки повторял.
Недаром скульптор в статую вложил
все, что я значил и зачем я жил.
И я сойду с блестящей высоты
на землю ту, где обитаешь ты.
Приближусь прямо к счастью своему,
рукой чугунной тихо обниму.
На выпуклые грозные глаза
вдруг набежит чугунная слеза.
И ты услышишь в парке под Москвой
чугунный голос, нежный голос мой.

Вторая жена - Татьяна Валерьевна Смелякова-Стрешнева, поэтесса и переводчица.

Второй брак оказался прочным и счастливым. Смеляков помогал жене воспитывать Володю, сына от ее первого брака. Татьяна приспособилась к его трудному характеру, прощала вредные привычки и мимолётные увлечения, умела уладить конфликты, возникавшие из-за нетактичного поведения поэта на застольях.

Супругов сближала любовь к поэзии, искусству, природе, к людям и животным. В их двухкомнатной квартире в доме № 19 по Ломоносовскому проспекту и на даче в Переделкине, некогда принадлежавшей Александру Фадееву, жили две собаки-дворняжки, и ещё в последний год жизни поэт подобрал на улице беспородного щенка.

Жене Татьяне поэт посвятил несколько стихотворений. Самое красивое из них «Зимняя ночь». В нём говорится о возвращении из гостей по заснеженным ночным улицам Ленинграда с любимой, которая в снежных «блёстках похожа на русскую зиму-зиму». Стихотворение заканчивается словами:

И с тебя я снимаю снежинки,
как Пушкин снимал соболей.

Библиография Ярослава Смелякова:

1932 - Работа и любовь
1932 - Стихи
1934 - Дорога
1934 - Стихи
1934 - Счастье
1948 - Кремлёвские ели
1949 - Лампа шахтёра
1950 - Стихи
1956 - Строгая любовь
1957 - Избранные стихи
1959 - Разговор о главном
1959 - Строгая любовь
1960 - Работа и любовь
1961 - Стихи
1962 - Золотой запас
1963 - Работа и любовь
1963 - Хорошая девочка Лида
1964 - Книга стихотворений
1965 - Алёнушка
1965 - Роза Таджикистана
1966 - День России
1966 - Милые красавицы России
1967 - День России
1967 - Стихотворения
1967 - Строгая любовь
1968 - День России
1968 - Молодые люди
1968 - Товарищ комсомол
1970 - Избранные произведения в двух томах
1970 - Связной Ленина
1970 - Декабрь
1972 - Моё поколение
1975 - Служба времени. Стихи
1977-1978 - Собрание сочинений в трех томах
1979 - Стихотворения и поэмы

Смеляков Ярослав Васильевич родился 8 января 1913 года (26 декабря 1912 года по старому стилю) в городе Луцке Украины.

Его отец работал весовщиком на железной дороге. Мать была домохозяйкой и занималась воспитанием детей (в семье их было трое).

Детство и юность

Когда Ярославу было около года, началась Первая мировая война. В связи с этим семья была вынуждена переехать к родственникам в деревню. Там они долго не задержались. Спустя некоторое время семья поселилась в Воронеже, где оставалась жить до начала следующего десятилетия.

Отец Смелякова ушел из жизни рано, когда Ярославу было всего одиннадцать лет.

В это же время будущий поэт поступает в семилетнюю школу в Москве, где он селится у старших брата с сестрой.

К началу тридцатых годов Ярослав заканчивает школу и через биржу труда получает направление в ПФЗШ («Полиграфическая фабрично-заводская школа») имени Ленина.

Именно она сыграла огромную роль в формировании будущего таланта. Смелякова очаровала бурлящая жизнь типографии.

Будучи наборщиком, поэт очень гордился, что его любимые занятия - работа и творчество - родственны между собой.

Начало творческого пути

Публикация первого произведения состоялась благодаря его товарищу - Всеволоду Иорданскому. Именно он мотивировал Смелякова, чтобы тот отнес свои произведения в журнал «Рост».

Однако, зайдя в здание издательства, Ярослав Смеляков перепутал двери кабинетов и по ошибке отдал стихи на рассмотрение в более уважаемый и серьезный «Октябрь», который в то время был популярен среди молодежи.

Плоды его творчества были одобрены редакционной комиссией и опубликованы в журнале.

В 1932-1933 годах Ярослав Смеляков выпускает свои первые сборники: «Работа и любовь» и «Стихи»

Однако спустя некоторое время он, а также на ряд других поэтов Борис Корнилов), становятся жертвой который, как характерно для того времени, стал поводом для незамедлительного ареста без суда и следствия. Сбросить со своих плеч обвинения Ярослав Смеляков смог лишь в 1937 году. Тогда он был досрочно освобождён.

Вплоть до войны поэт работал в редакциях различных издательств, занимался репортерской деятельностью, писал фельетоны и заметки.

В этот период он пишет цикл «Крымские стихи», неоднократно публикуется в известных изданиях: «Литгазета», «Молодая гвардия», «Красная новь» и т.д.

Великая Отечественная война

Начало войны Ярослав Смеляков встретил рядовым Второй легкострелковой бригады на Северном и

В ноябре 1941 года, находясь в окружении, он, как и многие солдаты его части, попадает в финский плен, где последующие три года он каторжно работает на нещадного хозяина.

Примечательно, что, находясь в подобном положении, Смеляков умело скрывал творческий статус на то время уже известного русского поэта.

Вернуться на родину поэт смог только в 1944 году, когда в результате перемирия с Финляндией был произведён обмен военнопленными.

Смелякова ожидала судьба практически всех освобожденных советских военнопленных - он был отправлен в лагерь на «фильтрацию».

Существует несколько версий насчет того, где находился Смеляков в этот период. Точно известно, что он работал в угольной шахте под Москвой, однако есть сведения о прибытии его в промышленный городок Сталиногорск (ныне - Новомосковск) Тульской области.

Послевоенные годы

После нескольких лет заключения поэту на выручку приходит его хороший друг Константин Симонов, который буквально вытаскивает собрата из забвения.

В 1948 году выходит первый послевоенный сборник Смелякова «Кремлевские ели», куда вошли стихи военных лет.

Однако на свободе поэт долго не задерживается. Уже в 1951 году неизвестный пишет донос о состоявшейся в доме Смелякова застольной беседе.

На поэта было наложено клеймо 58-й статьи Уголовного кодекса СССР, согласно которой он должен был понести наказание в виде двадцати пяти лет лагерей.

Таким образом, Смеляков смог познакомиться с Заполярьем. Лагерная жизнь пагубно сказывается на здоровье поэта.

В 1956 году состоялось «разоблачение культа Сталина», согласно которому многим заключенным предоставлялась амнистия. На свободу был выпущен и Ярослав Смеляков. Поэт до конца жизни будет помнить дни «в казенной шапке, в лагерном бушлате».

Все последующие годы жизни он посвящает литературному творчеству.

За это время поэт был удостоен трех орденов, а также Государственной премии СССР в 1967 и 1968 годах.

Личная жизнь

Первый роман поэта случился в 30-е годы. Он связан с именем поэтессы Маргариты Алигер (её фотография, предоставленная ниже, сделана в середине 70-х годов), которая вместе со Смеляковым посещала литературный клуб.

Интересное место в этом романе занимает кольцо, подаренное Смеляковым поэтессе.

По словам Алигер, когда с поэтом случалось что-либо нехорошее, кольцо терялось. Так, например, случилось, когда Смеляков попал в финский плен.

С Евдокией Васильевной он познакомился в послевоенные годы. Она стала первой женщиной, с которой состоял в браке Ярослав Смеляков. Поэт с Евдокией прожили вместе всего два года: Смеляков развелся с женой, чтобы защитить её от поглотивших его репрессий. От этого брака у поэта появился сын.

Вторая семья, созданная Смеляковым, оказалась более счастливой. На сей раз избранницей поэта стала переводчица Татьяна Стрешнева.

Поэт Ярослав Смеляков, биография которого была представлена в этой статье, является поистине талантливым поэтом, «мастером символических перечней», на долю которого выпали поистине тяжёлые и страшные эпизоды истории нашей страны.

Советская эпоха подарила нам несколько хороших лириков. Вспомним хотя бы имена Николая Заболоцкого, Леонида Мартынова, Александра Межирова, Давида Самойлова, Николая Рубцова… Но официальная критика долго считала, что первым в этом ряду должно было стоять имя Александра Трифонова. Если верить слухам, такое утверждение очень бесило Ярослава Смелякова. Ему казалось, что он мог соперничать с Твардовским на равных.

Ярослав Васильевич Смеляков родился 26 декабря 1912 года (по новому стилю 8 января 1913 года) на Украине, в Луцке. Отец много лет проработал весовщиком на железной дороге. Его сын раннее детство провёл в деревне. Позже семья перебралась в Москву. Окончив семь классов 48-й столичной школы на улице Герцена, Смеляков испробовал с десяток профессий. Он попробовал себя и в роли дворника, и в должности истопника, и в качестве помощника агента снабжения промкооперации. Однако нигде ему надолго задержаться не удавалось. Наконец, в начале 1930 года столичная биржа труда подростков направила его в Сокольники, в полиграфическую фабрично-заводскую школу имени Ильича. Однако толкового наборщика из Смелякова тоже не получилось. Эта профессия всегда требовала особого внимания. А у Смелякова очень рано на уме были только девчонки да рифмы. Единственное, что ему запомнилось от фэзэушной поры, это то, как он своими руками набирал для журнала «Октябрь» строчки собственных стихов. В 1932 году Смеляков выпустил сразу две книги: «Стихи» и «Работа и любовь», которые вдруг вызвали в столичных писательских кругах резкую перепалку. Так, Алексей Сурков решительно отказал поэту в чётком пролетарском мировоззрении. Спасибо Александру Жарову , который тут же выдал Суркову не менее яростную отповедь. Сам же Смеляков тогда бравировал тем, что якобы он - ударник, которого призвали в литературу прямо из цеха, и поэтому ему многое, если не всё, обязаны прощать. В этой связи весьма любопытны воспоминания Марии Белкиной , которая познакомилась с поэтом ещё в начале 1930-х годов. Она рассказывала: «Это было на катке. Ко мне пристал парень, на вид - рабочий. Когда я несколько раз упала, он поднял меня и сказал: «Слушай, ты мне нравишься, давай с тобой поженимся. Мне дадут комнату в общежитии, карточку. Я ударник, призванный в литературу, меня выбрали на собрании, мой роман ведёт сам Ставский. Ты грамотная?» Я сказала, что закончила десять классов, он ужасно обрадовался и сказал, что я ему буду помогать исправлять ошибки. А уже в 1937 году, в Литинституте, я сидела на собрании, за мной стоял парень, ногу он поставил на стул, прижав коленкой мою толстую косу. Я недовольно повернулась, что-то ему сказала и выдернула косу. Лицо у парня было похоже на того ударника, призванного в литературу. Он сказал мне: «Ишь ты, какие мы нежные». А кто-то сказал ему: «Эй, Смеляков, убери ногу со стула!» Я удивилась, что это Смеляков. Мне очень нравилось его стихотворение про Любку Фейгельман. Спустя время я или прочла, или мне рассказала Маргарита Алигер , что его действительно «призвали в литературу», однако он был очень талантлив. Поэтому всё равно бы рано или поздно туда попал» (цитирую по книге Н.Громовой «Узел», М., 2006). Стихотворение про Любку Фейгельман, которое так понравилось Белкиной, Смеляков написал в 1933 году. Для поэта он был ещё относительно безмятежным. Гром грянул летом 1934 года, после публикации в «Правде», «Известиях» и «Литгазете» крайне злой статьи М.Горького «Литературные забавы». Великий пролетарский писатель утверждал: «На характеристике молодого поэта Яр. Смелякова всё более и более отражаются личные качества Павла Васильева . Нет ничего грязнее этого осколка буржуазно-литературной богемы. Политически (это не ново знающим творчество Павла Васильева) это враг». Сразу после выхода горьковской статьи литературные функционеры собрали совещание, чтобы устроить молодым дарованиям ещё ту выволочку. Тон задал поэт Николай Сидоренко , который заявил, что главную вину за творческое и бытовое разложение молодых поэтов должен нести Павел Васильев, который попытался споить и Смелякова, и Долматовского , и чуть ли не всех их приятелей. Дальше настрой Сидоренко поддержал начальник Главлита Волин, упрекнувший Смелякова за обилие в его стихах есенинщины. Если судить по стенограмме совещания, сохранившейся в архиве критика Валерия Кирпотина , Смеляков сначала бросился в атаку. Когда ему дали слово, он не стал отнекиваться от обвинений в пьянстве. «Всё это верно и честно - я пью, - сказал Смеляков». Но отчего? Поэт утверждал, что он устал жить в «атмосфере сплетен, склок, кражи строк - невозможно понять: то ли ты украл, то ли у тебя украли». Однако по ходу совещания настрой Смелякова резко изменился. И уже в конце встречи он фактически полностью отрёкся от Васильева. Смеляков согласился, что Васильев - это враг. По его словам выходило, будто Васильев - «это страшный, зверский человек, который мог бы и меня предать. Наша дружба прошла и через ссоры. Он мне чуть не дал по уху, а я ему - стаканом. Мне было обидно, как возились с Васильевым. Он, например, пристроился к покойному Луначарскому . Он много преувеличивал, но им всё-таки многие интересовались из крупных людей. А я не был вхож к таким людям. Это меня и злило» (цитирую по книге воспоминаний В.Кирпотина «Ровесник железного века», М., 2006). В конце своей речи Смеляков напомнил, что у него на иждивении оказалось восемь человек. Он думал, что этот факт вызовет у литературного начальства снисхождение. Но ничего подобного. Старшие товарищи жаждали крови. Новый акт драмы разыгрался на первом съезде советских писателей. Александр Безыменский , взбешённый докладом Николая Бухарина (ещё бы! Любимец партии назвал его поэтом по преимуществу «лёгкой кавалерии» в борьбе и труде), решил ещё раз вдарить по персонажам горьковской статьи. Он напомнил: «Смеляков представляет серьёзное поэтическое явление, выражая то поколение, которое не знало гнёта царизма. Он подвергается не только влиянию богемно-хулиганского образа жизни, <…> но и вредным творческим влияниям». Съезд писателей прошёл в конце августа 1934 года, а ровно через полгода Смеляков оказался на нарах. Он был арестован 22 декабря вместе с Леонидом Лавровым и Исааком Белым . При обыске чекисты обнаружили у поэта экземпляр книги Гитлера «Майн кампф», которая была издана очень ограниченным тиражом и которую выдавали в Кремле для недолгого ознакомления лишь особо проверенным людям по списку, утверждённому в ЦК ВКП(б). Помимо хранения запрещённой книги, Смелякову инкриминировали также антисоветские разговоры и антиобщественное поведение. Причём во время следствия особо и не отпирался от этих обвинений. Он говорил: «Статью Горького, направленную и против меня, и последующее потом вскрытие моих ошибок общественностью, выговор от московского комитета ВЛКСМ я воспринял как личную обиду и озлобился. В Союзе писателей и люди, руководящие литературой, - люди бесталанные, подхалимствующие, загоняющие всё в схему, губящие истинных писателей и не дающие расцвета творчеству. Горький не любит советской поэзии, его творчество выдохлось, он является пугалом для талантов, - это мои слова. Я также говорил, что… человек не может подгонять своё творчество всегда под радость, человек имеет право отражать в своём творчестве не только схему, навязанную ему, но имеет право на творчество слёз, а нас заставляют писать о машинах, газгольдерах, когда хочется писать о слезах…». Если верить воспоминаниям поэта Леонида Вышеславского , уже в тюрьме судьба вновь столкнула Смелякова и Павла Васильева. Вышеславский уже в 1998 году рассказывал на страницах киевской газеты «День»: «Восемнадцатилетним юношей, в самом начале 30-х годов я приехал в Москву, познакомился с уже знаменитым молодым Павлом Васильевым. Летними вечерами мы часто сидели в ресторане «Прага», на крыше, уставленной столиками. Павел - яркий, бурный сибиряк, которого по дару сравнивали с Есениным , рассказывает о литературных событиях в Москве. И тут в ресторане появляется другой известный поэт, Сергей Васильев . А Павел и Сергей давно «на ножах». У Павла раздуваются ноздри. Он подзывает официанта и заказывает яичницу на десять желтков. Затем незаметно подходит сзади к Сергею и со словами: «Не позорь фамилию Васильевых!» - опрокидывает содержимое сковородки тому на голову. Скандал, драка, посуда вдребезги. Появляется милиция и забирает Павла, Сергея и меня - как свидетеля и соучастника. Нас втиснули в тёмную камеру. А там уже сидел Ярослав Смеляков, надебоширивший в другом месте. Надо сказать, что песни молодого Смелякова, например, о Любке Фейгельман, тогда, в 30-х годах, распевала вся Москва. И что же делали три поэта, запертых в камеру в милицейском участке? Конечно, всю ночь читали стихи. Сергей и Павел забыли о своих распрях. Никто из них уже не позорил фамилию Васильевых. А Смеляков ещё и пел свои знаменитые песни. Я, восемнадцатилетний, был потрясён этим шквалом поэзии». Хотя не исключено, что в каких-то деталях память 84-летнему мемуаристу могла изменить. 4 марта 1935 года Белого, Лаврова и Смелякова Особое совещание приговорило «за участие в контрреволюционной группе» к трём годам исправительно-трудовых лагерей. Выйдя на свободу, Смеляков попытался вернуться к прежнему образу жизни. Правда, в поэзии у него появился другой кумир. В какой-то момент он явно стал подражать Маяковскому . Но потом, похоже, опомнился и продолжил поиск собственной интонации. Судя по всему, в 1939 году у Смелякова вспыхнул роман с Маргаритой Алигер. Они вместе взялись писать пьесу и повесть. Но их романтические отношения оказались недолговечными. Я, кстати, не исключаю, что одно из лучших своих стихотворений «Хорошая девочка Лида» поэт написал тогда под влиянием своих чувств именно к Алигер. Когда началась война, Смелякова забрали в армию и отправили в Карелию. Но уже через несколько месяцев он попал в плен к финнам. Естественно, после прихода советских войск поэта отправили в проверочный лагерь. Но в тот раз какой-то страшной крамолы против него не обнаружили. Проверка кончилась для него отправкой на тульские шахты. Вновь оказавшись на свободе, Смеляков растерялся. Он-то хотел писать прежде всего о любви и романтике. Ещё в 1946 году у него родились вот эти замечательные строки: В буре электрического света умирает юная Джульетта. Праздничные ярусы и ложи голосок Офелии тревожит. В золотых и тёмно-синих блёстках Золушка танцует на подмостках. Наши сёстры в полутёмном зале, мы о вас ещё не написали. В блиндажах подземных, а не в сказке наши жёны примеряли каски. Не в садах Перро, а на Урале вы золою землю удобряли. На носилках длинных под навесом умирали русские принцессы. Возле, в государственной печали, тихо пулемётчики стояли. Сняли вы бушлаты и шинели, старенькие туфельки надели. Мы ещё оденем вас шелками, плечи вам согреем соболями. Мы построим вам дворцы большие, милые красавицы России. Мы о вас напишем сочиненья, полные любви и удивленья. Но Смеляков понимал, что только «Милые красавицы России» его не спасут. От него ждали гражданскую лирику, но такую, какая бы могла усладить вождей. И он через силу выдавил из себя эту лирику. В 1948 году поэт издал небольшой сборник «Кремлёвские ели», сплошь состоявший из верноподданнических стихов. Ему казалось, что, воспевая революцию, будет легче отвести от себя новую беду. Оказалось, легче не стало. В третий раз Смелякова забрали в 1951 году. Одно время считалось, что он загремел в Инту якобы как «повторник». Но по другой версии, поэта подвела не просто его плохая анкета. К 1951 году стали известны некоторые подробности поведения Смелякова в финском плену. Как оказалось, он тогда нещадно хаял советскую власть. Теперь в Москву Смеляков смог возвратиться лишь в 1955 году. А уже через год он опубликовал, пожалуй, самую лучшую свою вещь - поэму «Строгая любовь». С годами о Смелякове возникла легенда, будто поэт, трижды отсидев в лагерях, до конца оставался фанатиком советской власти. Ярый сторонник этого мифа - Станислав Куняев . По его мнению, Смеляков всегда отличался «какой-то особой, совершенно истовой, почти религиозной верой в правоту возникающей на глазах новой жизни. Его поэтический пафос был по своей природе и цельности родственен пафосу древнегреческих поэтов, заложивших основы героического и трагического ощущения человеческой истории, с её дохристианскими понятиями рока, личной судьбы и античного хора. В его взгляде на жизнь не было ни раздвоенности Маяковского, ни покаянных метаний Твардовского , ни иронии Заболоцкого , ни мировоззренческого надлома Бориса Слуцкого . Рядом с ними - уже в шестидесятые и семидесятые годы - будь они кто старше, кто моложе его, он казался каким-то не желающим сомневаться, эволюционировать и пересматривать свои взгляды «мамонтом пятилеток» (С.Куняев. Поэзия. Судьба. Россия. Книга 2, М., 2001). Но лично я думаю, что в реальной жизни всё обстояло несколько иначе. Фанатизм был скорее лишь маской. В душе-то он всё прекрасно понимал. Не случайно в декабре 1967 года у него вырвалось стихотворение «Три витязя», навеянное размышлениями о Павле Васильеве и Борисе Корнилове и о своей собственной судьбе. По младости или с похмелья - сдуру, блюдя всё время заповедный срок, в российскую свою литературу мы принесли достаточный оброк. Но Васильева и Корнилова быстро сгубили, им не дали договорить. А я вернулся в зимнюю столицу и стал теперь в президиумы вхож. Такой же злой, такой же остролицый, но спрятавший для обороны - нож. Если разбирать это стихотворение с художественной точки зрения, всё ужасно. А если посмотреть на него в контексте времени?.. О каком тут фанатизме или вере в идею можно говорить? В последние годы жизни Смеляков как поэт, мне кажется, сломался. Да, к нему пришло официальное признание. В 1967 году он за книгу «День России» получил Государственную премию, которая по иронии судьбы носила имя одного из первых его гонителей - Максима Горького. Спустя год ему в догонку дослали за очень слабую поэму «Молодые люди» ещё и премию Ленинского комсомола. Поэта стали в качестве свадебного генерала приглашать почти на все правительственные мероприятия. Но град наград никак не повлиял на уровень мастерства. Наверное, прав был Давид Самойлов , который считал, что «Смеляков - талант, убитый страхом и фальшью» (Д.Самойлов. Подённые записи. Том 2. М., 2002). Умер Смеляков 27 ноября 1972 года. Похоронили его на правительственном Новодевичьем кладбище. Уже в перестройку вокруг стихов Смелякова вспыхнула новая дискуссия. «Новый мир» решил тогда из наследия поэта опубликовать некоторые его стихи. И одному из стихотворения дали название «Курсистка». В «новомирской» редакции это стихотворение начиналось так: Казематы жандармского сыска, Пересылки огромной страны. В девятнадцатом стала курсистка Комиссаркой гражданской войны. Но знатоки-то знали, что у Смелякова это стихотворение называлось совсем по-другому - «Жидовка», и начиналось оно несколько иначе. Что произошло? Журнал испугался получить обвинение в несуществовавших грехах? Или в редакции не хотели вызвать у читателя каких-то других опасных ассоциаций? В итоге полемика о поэзии переросла в бурную политическую дискуссию. Станислав Куняев, обильно процитировав Смелякова, разумеется, вышел на обобщения политического плана. Сначала он повторил смеляковские строки: Брызжет кляксы чекистская ручка, Светит месяц в морозном окне, И молчит огнестрельная штучка На оттянутом сбоку ремне. Неопрятна, как истинный гений, И бледна, как пророк взаперти. Никому никаких снисхождений Никогда у неё не найти. …………………………………… Все мы стоим того, что мы стоим, Будет сделан по-скорому суд, И тебя самоё под конвоем По советской земле повезут… А потом пошли куняевские рассуждения. «Две женщины. Одна - русская работница («прямые черты делегаток, молчащие лица труда»), всё умеющая мать и жена, обутая в мужские ботинки, одетая в армейское бельё, - и другая - профессиональная революционерка, фанатичная чекистка в кожанке с револьвером на боку, не умеющая «ни стирать, ни рожать», а только допрашивать и расстреливать… Два враждебных друг другу лика одной революции… Какой из них был Смелякову дороже и роднее - говорить излишне. После смерти Смелякова это одно из лучших его стихотворений по воле составителей и издателей не вошло даже в самую полную его книгу - однотомник, изданный в 1979 году «Большой библиотекой поэта». Настолько оно было страшным своей исторической правдой так называемым «детям XX съезда партии». Впрочем, как и стихотворение о смерти Маяковского - о еврейских дамочках полусвета, о «лилях» и «осях», о «брехобриках», о «проститутках с осиным станом», которые, «по ночам собираясь, пили золотистую кровь поэта». Какой шабаш поднялся после его публикации! Как же! Смеляков замахнулся на святая святых - на нашу касту! Симонов бегал в ЦК и требовал наказания виновных, утверждал, что стихи написаны Ярославом Смеляковым в невменяемом состоянии, что автор сам был против их публикации, что они были опубликованы помимо его воли. Борис Слуцкий звонил вдове поэта Татьяне Стрешневой и угрожал, что она не получит больше ни строчки переводов, что все «порядочные люди отшатнутся от неё», что копейки больше нигде не заработает… Хорошо ещё, что у Вадима Кузнецова , опубликовавшего стихотворенье в альманахе «Поэзия», сохранилась вёрстка стихотворения, завизированная Смеляковым. А сам поэт к тому времени был уже недоступен для гнева ничего не забывших и ничему не научившихся поклонников бриковского салона - он уже спал вечным сном под каменной плитой Новодевичьего кладбища». Но совсем по-другому воспринял смеляковское стихотворение «Жидовка» антипод Куняева - Станислав Рассадин . В своё время Куняев и Рассадин «не поделили» Владимира Высоцкого . Куняев считал, что Рассадин сознательно извратил его мысли и за это публично врезал обидчику пощёчину. А потом они разошлись во взглядах на Смелякова. Рассадин, когда изучил биографию Смелякова и проанализировал его творчество, пришёл к выводу, что драма редкого лирического дара поэта была определена не только страшной судьбой. Критик писал: «Вряд ли намеренно два смеляковских стихотворения 30-х годов контрастно аукнулись своими заглавиями: «Любовь» и «Любка» . В одном - юный типографский рабочий (профессия самого поэта, собственноручно набиравшего свою первую книжку) ненавидит соперника, зрелого, сильного, знающего «дела и деньги», и предъявляет своё право пролетария-гегемона на любовь его жены. Зато в другом - не до младобольшевистских притязаний: «Мы ещё не жили, а уж нас разводят, / а уж нам сказали: «Пожили. Пора!» / Мне передавали, что с тобою ходят, / нагло улыбаясь, наши фраера. / Мне передавали, что ты загуляла - / лаковые туфли, брошка, перманент, / что с тобой гуляет розовый, бывалый, / двадцатитрёхлетний транспортный студент»… Двадцатитрёхлетний! Экое представление о заматерелости! Эта подделка под одесскую Любку , она же - Мурка , естественна потому, что идёт игра в трагедию поруганной любви, когда душе, ещё не испытавшей страдания, уж так хочется пострадать. Игра, освобождающая от угрюмой необходимости следовать морально-идеологическому канону. Не странным ли покажется сопоставление прелестных стихов юного Смелякова со стихотворением его зрелой поры, жёстко озаглавленным «Жидовка» (при первой, посмертной публикации стыдливо переименованным в «Курсистку» - видно, затем, чтобы избежать подозрения в антисемитизме)? «Прокламация и забастовка, / пересылки огромной страны. / В девятнадцатом стала жидовка / комиссаркой гражданской войны. / Ни стирать, ни рожать не умела, / никакая ни мать, ни жена - / лишь одной революции дело / понимала и знала она. / Брызжет кляксы чекистская ручка, / светит месяц в морозном окне, / и молчит огнестрельная штучка / на оттянутом сбоку ремне». Ужас нормального человека при мысли о фанатичке, кого неспособны переменить ни кровь посылавшихся ею на казнь, ни собственная гулаговская судьба, - вот что здесь до пронзительности явственно: «В том районе, просторном и новом, / получив как писатель жильё, / в отделении нашем почтовом / я стою за спиной у неё. / И слежу, удивляясь не слишком - / впечатленьями жизнь не бедна, / как свою пенсионную книжку / сквозь окошко толкает она». «Толкает» - глагол, выражающий неисправимость! Где лёгкая Любка и где мучительная Жидовка! Между тем они родственны своею свободой - пусть юношеские стихи свободны бесхитростно-первоначально, ещё не захотев, не успев уступить независимость установкам железной эпохи, а в стихотворении позднем прорвалось высвобождение из-под власти того, чему Смеляков, человек поколения, из которого равно шли в палачи и в жертвы, присягнул служить» (С.Рассадин. Советская литература: Побеждённые победители. СПб., 2006). Я сейчас не собираюсь вести речь о том, кто прав: Куняев или Рассадин. Я хочу подчеркнуть другое: Смеляков был очень сложной фигурой, и не надо пытаться вместить его в прокрустово ложе. Я уверен: к лучшим стихам поэта ещё много лет будут возвращаться и «правые», и «левые». Смеляков интересен всем.